— Эва… прыгают… прыгают, — запоздало сообщил кто-то.
— А во на бомбовозы. Бона.
Из-за гор, будто чему-то сопротивляясь и упорствуя, выползли громадины. Они обогнули завод, издали, словно одним глазом, глянули на творение человеческих рук и скрылись за девственными лесами.
Люди громко вздохнули, заговорили, восхищенные виденным, и двинулись в разные стороны. Двинулись автомобили, грузовики, пролетки, трамваи…
Жизнь пошла своим чередом.
Но вот на синем небе, на очень большой высоте — еле видать — блеснула крошечная красная муха. В далекой синеве она плыла беззвучно, точно лепесток мака. Она долго кружилась, купалась в синеве, как бы забавляясь. Но вдруг она перевернулась, замоталась, точно ее ударили хлопушкой, и ринулась вниз, как ястреб на полевую мышь. Вот блеснули крылья, хвост, мелькнула голова летчика, похожая на каплю нефти… вот и вся муха — ярко-красная, пламенеющая, будто загоревшаяся от трения в воздухе. Она падала, молниеносно приближаясь к земле, к людям, к застывшим машинам, матери, кормящей грудью ребенка. И люди закричали дико, безумно, десятки тысяч рук вскинулись к небу — руки с растопыренными, напряженными пальцами.
— У-у-у-у! А-а-а! — будто в предсмертной тоске ревели люди, шарахаясь в разные стороны, одни — боясь, как бы «муха» не свалилась на голову, другие — намереваясь подхватить ее на руки…
Никита Гурьянов бежал вместе со всеми, и лицо его, рыжее, загорелое, побледнело, а глаза выкатились, как будто на него навалили непомерно тяжелую ношу, и ноша давила, душила его. Он, как и все, чувствовал одно — непомерно великую обиду, и бежал наперерез падающей красной мухе, вскинув руки, будто намереваясь поймать ее, не дать ей упасть и своим падением «осрамить» праздник.
Но поднебесная муха молниеносно падала… Вот она… вот еще… Вот еще ниже, вот уже видно ее всю… вот она уже недалеко от жестких крыш каменных корпусов… вот еще секунда — и она стукнется, разлетится вдребезги, как брошенная об пол хрустальная рюмка… Да! Да! Случилось что-то страшное, оскорбительное для праздника. И люди, плотно прижавшись друг к другу, крепко зажмурили глаза, иные же застыли, открыв рот, давясь собственным криком… А поднебесная муха, дрогнув, вдруг выпрямилась и, чуть не касаясь крыши электростанции, расправив крылья, снова взвилась, перевернулась через голову и понеслась низко над строениями.
— А-а-а! Дьявол! — вырвалось у Никиты. — Шут гороховый! Чай, так и брякнуться можно! — И, стыдясь своего страха, он зашагал по направлению к горкому партии, намереваясь навестить своего племяша Кирилла Ждаркина. А радио кричало о том, что на открытие завода прибыли еще два поезда с гостями, что на площадку только что прилетел герой завода Павел Якунин. Он прилетел на машине особой конструкции: она, когда это надо, падает на землю камнем.
— Ну и чудеса! — проговорил Никита, крутя головой. Он сам всего только часа два тому назад приехал на завод в мягком вагоне. Когда он вошел в купе, то осторожно ощупал сиденье, столик, лампочку и долгое время не решался присесть. Может быть, потому, что он чувствовал себя в мягком купе слишком неудобно, может быть, именно поэтому в нем и проснулся старый Никита Гурьянов, и он — этот старый Никита — стал всех ковырять, всякому противоречить. А может, потому, что оторвался от своих полей, оставил в колхозе незаконченные дела, и дела эти терзали его… Одним словом, Никита кипел и негодовал. Например, когда их поезд перевалил через высокий хребет и все пассажиры высыпали в коридор и наперебой стали восхищаться видами гор, девственными лесами, Никита буркнул:
— Бесполезные горы.
— Почему? — спросили его.
— Да, что… ни сеять, ни пахать.
Пассажиры засмеялись, а Никита в душе смеялся над ними:
— Ишь нашли чем потешаться.
И иногда ему казалось, что вся эта «затея» с постройкой заводов — «пустая затея», и он ворчал:
— Машины стряпают. А кому они нужны? Чай, своей-то рукой всякое дело, как мать младенца в купели, купаешь. А машина что? Души в ней нет и любви к ней нет. К лошади подойдешь, видишь — глаза есть, морда есть, ноздри, дух есть, и охота поговорить с ней. А машине что скажешь? Железо.
И, сойдя с поезда, он пренебрежительно толкался среди людей, глядя только себе под ноги, будто не желая даже смотреть на то, что творится вокруг него. Но, войдя в ворота завода, он вдруг начал вытирать ноги, будто неожиданно с грязной улицы попал в чистую горенку: перед ним расхлестнулся своими белыми корпусами, гудронированными, лощеными дорожками, площадками, клумбами цветов — тракторный. И Никита растерялся, хотел кинуться обратно за ворота, чтоб отряхнуть пыль с пиджака и сапог, но тут же пришел в себя и, заметя усмешки других, пошел к сборочному цеху, нарочито шаркая каблуками, и даже хотел плюнуть, но кругом было так чисто, что ему показалось: плюнуть тут — это все равно, что подойти к зеркалу и плюнуть в него.
«Ты, пес их возьми-то! Всякую охоту к маранию отбили», — подумал он, но в сборочный цех вошел, так же пренебрежительно шаркая каблуками и толкая встречных.
В сборочном с конвейера сходил четырнадцатый по счету гусеничный трактор. Он на колесиках катился по рельсам. Впереди него лежали две гусеницы. Они растянулись и напоминали выпотрошенных удавов. Их надо было надеть на колеса трактора. И водитель, молодой парень, ведя по рельсам трактор, весь вспотел, напрягся — очевидно, и потому, что дело это было для него непривычное, а главное, еще и потому, что трактор окружила толпа человек в триста. Толпа стояла молча, затаив дыхание, а парень пыхтел, обливался потом. Казалось, и трактор с ним вместе обливался потом.
«Сопляк! Народ пригласил, а дела делать не умеешь», — потешался Никита, хотя то, что водитель взмок, ему нравилось, ибо он уважал всех, «у кого на работе спина мокрая».
Гости, окружив водителя, стояли молча, напряженно следя за движением трактора. Слышно было, как трактор гудел, пыхтел: он то отбегал назад, то снова стремительно падал на гусеницы — и снова отбегал. И вдруг он как-то весь подскочил, словно его пырнули в бок, и, став на гусеницы, быстро начал вбирать их под себя.
— Обулся, — в общем молчании неожиданно вырвалось у Никиты.
Все засмеялись, а Никита, спохватившись, опять начал ломаться, коверкаться, уверять:
— Такие машины нам на поля не понадобятся, вишь, у него лапы-то какие, всю землю придавит… и притом керосином хлеб провоняет. Вон как фыркает.
На Никиту накинулась молодежь, как иногда кидаются ласточки на ястребов. Они доказывали Никите, что гусеничный трактор способен не только пахать, но и возить разные тяжести.
«Да я же шучу!» — хотелось крикнуть Никите, но он бормотал другое:
— Брехня. Пустая.
Полет стальных птиц приковал к месту Никиту Гурьянова. А когда красная поднебесная муха падала на землю, Никита, как и все, кричал дико, пронзительно и потом долго смеялся над своим страхом, покачивая головой, и, ни к кому не обращаясь, твердил:
— Ну, и шут гороховый! Чай, так брякнуться можно.
Кирилл Ждаркин, увидев из окна летчика, подозвал к себе Феню Панову, сказал:
— Знаешь, кто прилетел? Павлушка Якунин. Вон, смотри, молодец какой.
— Паша? Да, он молодец, — машинально проговорила Феня и, подавая Кириллу бумаги, растерянно сказала: — Вот план празднования. Посмотри, пожалуйста.
4
Все было предусмотрено и расписано, как в классе: ровно в двенадцать дня открывается митинг. Митинг должен открыться у металлургического завода, ибо он старше тракторного, более могуч и является поставщиком: он дает тракторному чугун, железо, сталь. Первое слово на митинге будет предоставлено Михаилу Ивановичу Калинину. Михаил Иванович сегодня утром неожиданно прибыл в своем поезде, везя с собой журналистов, колхозников, колхозниц, агрономов, инженеров. Приезда его никто не ожидал, но все были очень рады такому гостю, и по плану ему предоставлялось первое слово. Предполагали, что к часу дня он закончит свою речь, а в час загудят гудки заводов — загудят впервые, что должно обозначать рождение новых заводов, и в это же время над заводами — «над сыновьями пролетариата» — взовьются аэропланы. Они будут приветствовать рождение заводов и разбрасывать над демонстрантами листовки.
— Надо выйти из митинговщины, — уверяла Феня, которой была поручена разработка плана празднования. — Гудят заводы, носятся аэропланы, приветствуют люди — это будет эффектно, — доказывала она, и с ней все согласились.
Затем, когда промчатся аэропланы и прогудят заводы, — на это потребуется не меньше пятнадцати минут, — слово предоставят Кириллу Ждаркину или Богданову. Но Богданов категорически отказался от слова, заявляя, что он перед массой говорить не умеет, и слово перешло к Кириллу. За Кириллом от крестьян выступит Захар Катаев, а от рабочих — Егор Куваев. Тут снова должны на небе появиться аэропланы, но не все, а несколько штук, и обязательно Павел Якунин на своей поднебесной мухе. Затем слово дадут комсомолу, профсоюзу, представительнице от женщин, от… Одним словом, все было расписано, разработано и одобрено.
