— О господи! Но как же это, Саша… Надежда… — всплеснула руками совсем по-бабьи Елена Николаевна. — Ничего себе, опозорилась перед сыном…
— Ладно, дамы, давайте хотя бы за стол сядем! Чего мы в прихожей стоим, как неродные? Мы с Надеждой с голоду умираем! Мы слишком много пережили за последние дни, и потому нам полагается усиленное белковое питание. Что у нас сегодня припасено для праздничного ужина? Пахнет — умереть от аппетита можно!
— Это я свининку в духовке запекла… — виновато улыбнулась им обоим Елена Николаевна.
— Замечательно. Пойдем, Надежда, есть мамину свининку и пить вино за твое здоровье. И за скалку, подвернувшуюся так вовремя в твои руки. Олька, веди ее к столу, а то она сейчас от страха и смущения в обморок упадет.
Праздник у них получился на славу. Елена Николаевна оказалась на удивление замечательной кулинаркой — кто бы мог подумать. Стол ломился от всяческих вкусностей — искушение какое-то, а не стол. Надежда стеснялась поначалу — очень уж было непривычно видеть свою строгую работодательницу в домашней обстановке. Так и казалось, что она вот-вот взглянет на нее строго, отчитает за что-нибудь. И потому все время вздрагивала, когда та к ней обращалась. В конце концов Елена Николаевна не выдержала и правда взглянула строго:
— Надежда, прекрати немедленно! Ну что ты сидишь скукоженная да приплюснутая вся, как на утренней оперативке? Я и так себя последней тварью неблагодарной чувствую, а ты усугубляешь…
— Ладно, я больше не буду кукожиться, Елена Николаевна. Я постараюсь. Вы же знаете, я способная, — рассмеявшись, вдруг легко проговорила Надежда и запихнула себе в рот с удовольствием сочный кусок свинины. И стала жевать — тоже с удовольствием. Ох, и оторвалась она сегодня на этой свинине! Даже считать не пыталась, сколько проклятых калорий ввалилось в ее организм наглой сытой толпой. А завтра они, эти калории, обязательно устоятся в ней поудобнее, выскочат наружу вновь образовавшимся в самых неподходящих местах жирком… Странно, но думалось почему-то об этом грядущем фигурном безобразии без прежнего страха. Скорее, весело даже думалось. От выпитого вина, наверное. Постепенно она и впрямь перестала «кукожиться», смело вступила в разговор, долго обсуждала с Ольгой ее учебу в родном юридическом, спрашивала про любимых преподавателей. Сестра у Саши оказалась девушкой очень веселой, к тому же еще и болтушкой. Блестела глазами, улыбалась широко и белозубо, всячески выражая Надежде свою симпатию. Саша в основном помалкивал, лишь взглядывал на нее изредка и подмигивал ободряюще — расслабься, мол, Надежда, чего ты, хватит трястись…
А потом Саша с сестрой тактично ушли мыть посуду на кухню, и они долго еще сидели с Еленой Николаевной вместе на диванчике в гостиной. Хорошо так сидели. Посмотришь со стороны — прям две ближайшие родственницы, беседуют себе задушевно. Суровая ее работодательница, утирая круглые горошины слез, то и дело норовивших выскочить из уголков глаз, исповедовалась очень старательно, будто грех тяжкий с души снимала. Да и то, было ей чего порассказать …
— Ты прости меня, Надюша. Прости, что так поступила с тобой некрасиво. Это не я сволочь, это жизнь такая. Я ведь, когда в твоем возрасте была, вообще ни беды, ни заботы никакой не знала. Это потом уж все свалилось на меня такой полной мерой, что хоть волчицей вой…
Судьба у Елены Николаевны, как из ее откровений выяснилось, и впрямь была необыкновенной. Не в том смысле, что яркой да счастливой была, а скорее наоборот, горем до краев переполненной, в котором побарахтаться пришлось бедной женщине очень уж основательно. И долго. И отчаянно. Так побарахтаться пришлось, что взбила она в конце концов твердое масло из жидкой сметаны, как та лягушка из басни. И на поверхность жизненную таки выбралась. Молодец…
А начиналось все в ее жизни так беззаботно! Так же, как и у многих счастливых женщин — семья, школа, институт, замужество… Очень удачное по тем временам было у нее замужество, все кругом говорили. С шикарной свадьбой. Материально обеспеченное. С жилплощадью. И вовсе с ее стороны получалось оно не меркантильное, это замужество. Просто повезло так. А что, бывает. Редко, но бывает, чтоб все сразу — и любовь, и достаток… Даже на работу выходить после декретного отпуска ей не надо было. Муж, будучи большим начальником строительной организации, очень хорошо зарабатывал — правдами и неправдами, конечно. В чем правда, в чем неправда, она и не вникала особо. Муж сказал сидеть дома, она и осталась. А потом еще и второго ребенка родила. И с удовольствием посвятила себя дому и детям, искренне полагая, что это и есть теперь богом и судьбой положенная ей основная задача-функция — тихой домашней клушей быть, хорошей женой да матерью. Очаг семейный блюсти. И так она его свято блюла, в свои тихие домашние дела с головой погрузившись, что не ощутила на себе никаких для наступившего нового времени катаклизмов да переходов, вокруг нее вовсю происходящих и судьбы других людей весьма сильно перетряхнувших. Ну, объяснял ей там чего-то муж про приватизацию и акционирование, ну, нервный стал, раздражительный… Всякое бывает. Муж есть муж. Надежда и опора. Ему все можно. И даже поздно ночью под хмельком возвращаться можно, и в сауну ходить, и в рестораны, и все другие мероприятия посещать, положенные по статусу клану нарождающихся «новых русских», — все можно. А ее дело — дом в порядке содержать да детьми заниматься, Сашенькой и Оленькой. Мечта, а не жизнь у нее была. Она думала, всегда так и будет…
Однако «всегда» — понятие очень уж неустойчивое. Никто и никогда не может сказать — это у меня навсегда… Жизнь да судьба по-своему рассуждают, и им абсолютно все равно, какие планы на жизнь человек в голове своей держит. Вот и для нее, для ухоженной и тихой жены и домохозяйки Леночки, свое испытание этой судьбой было уже уготовано. Разбил-расколол надвое ее тихую домашнюю жизнь раздавшийся поутру телефонный звонок. Торопливый и незнакомый мужской голос будто штопором ввинтился ей в голову, она даже и не поняла сразу, о чем он ей толкует. Испугаться она испугалась, конечно, а только суть произошедшего после в нее окончательно проникла. После, когда увидела себя идущей по длинному больничному коридору, будто со стороны, будто это и не она идет к двери с пугающей табличкой «реанимация», а какая-то другая женщина… И все никак она не могла в толк взять, зачем ее мужа любимого самого на стройку понесло с дурацкой какой-то инспекцией. Он же начальник, как никак. И без него бы справились. Стал он неприлично грузен к солидному своему начальницкому возрасту, вот и проломились под ним коварные строительные мостки, сделанные из ненадежных каких-то досочек. И упал он очень уж неудачно, хотя и невысоко совсем было. Позвоночник повредил. Через три месяца стал по дому кататься в инвалидной коляске…
А потом вдруг посыпались на ее бедную женскую голову разные неприятности-откровения, которые раньше и близко ее не касались. Материальные, например. Выяснилось вдруг, что особых денежных накоплений у них для жизни и не имеется. Да и быть не может. Времена просто не те еще были. Тогда будущие олигархи только-только ножи свои точили да к государственному пирогу приближались поближе, чтоб урвать впоследствии свой кусок получше. И не случись с Леночкиным мужем такое несчастье, и он бы свой ножик точил, и тоже бы приближался…
В общем, надо было ей свою жизнь срочно пересматривать. Детей поднимать надо, за мужем-инвалидом ухаживать надо… И помощи ждать тоже не приходилось — ни друзей, ни родственников обеспеченных вокруг нее как-то не образовалось. И потому встала она одним прекрасным утром, накормила свое семейство завтраком, как обычно, и заявилась на фирму к мужу. Руководить. Деньги зарабатывать. А что было делать? Другого выхода у нее и не было.
Встретили ее, конечно, очень настороженно. Мужицкими глумливыми ухмылками да женским возмущенным шепотком за спиной встретили. Пришла, мол, домохозяйка, курица слабоумная, нами командовать. Толку нет, а туда же. И знаний никаких по мужней специальности нет. И опыта тоже. А она все равно пришла, держа в руке мобильник для связи с мужем, как палочку-выручалочку. И руководить начала, не выпуская этот мобильник из рук и связываясь с ним каждую минуту. И даже худо-бедно вникать начала в дела фирмы, будучи неким проводником воли ее настоящего хозяина. И как ей трудно-невозможно было на первых порах, только она одна знает. Сколько слез было пролито в ночную подушку… И все время отчаяние нападало, так хотелось все бросить и сбежать от всего этого подальше, обратно, к привычному семейному очагу. Просто до невозможности хотелось! Однако возможности хотеть «до невозможности» у нее тоже не было. Забота о пропитании семьи выталкивала ее каждое утро из дома, прямо в спину выталкивала совершать свой женский подвиг, будь он трижды неладен, подвиг этот с опухшими и покрасневшими от ночных слез глазами…
