И тут произошло нечто странное: двое назареев, мужчина и женщина, перейдя через мостик, вошли в большой зал. Минуту спустя они появились во втором зале, беззастенчиво разглядывая столики, выбирая, где бы им сесть. На мгновение показалось, что один столик им приглянулся, но женщина что-то вполголоса сказала мужчине, и тот подошел к дверям, у которых стоял Амар, и заглянул в маленькую зальцу. Он выглянул из окна; похоже, что вид с бассейном понравился ему, и он решил привести сюда и женщину. Амар поскорее вернулся за свой столик, испугавшись, что они могут выбрать именно его. Кауаджи принес ему чай. Когда он уже выходил, мужчина окликнул его на арабском и заказал два чая и два кабрхозеля. Пристальнее приглядевшись к мужчине, Амар решил, что тот не француз, и в груди у него тут же поднялась волна ненависти; впрочем, она быстро отступила, сменившись разочарованием и смесью безразличия с любопытством. Сообразив, что мужчина и женщина заметили его любопытство, он моментально отвернулся к окну и стал медленно прихлебывать чай. Немного погодя, он снова взглянул на них. Они негромко разговаривали, то и дело перебивая друг друга и улыбаясь. Женщина явно была самой низкопробной проституткой: слишком уж открыты были ее руки и плечи, слишком глубоким — вырез на платье. Словно чтобы подтвердить вынесенный Амаром приговор, она достала из сумочки маленький портсигар и, зажав сигарету, в уголке губ, стала ждать, пока мужчина не даст ей огня. Амар был поражен ее развязным поведением. Даже француженки из Виль Нувель в своих непотребных платьях и со своими полупристойными манерами не заходили так далеко. И даже самая презренная проститутка никогда не позволила бы себе так обгореть на солнце. Этой женщине явно приходилось работать в поле: кожа ее была сплошь смуглой от загара. Однако она сидела здесь, в кафе, и на руках у нее позвякивали золотые браслеты. Интуиция подсказала Амару, что он недооценил ее. Возможно, она вообще не знала, что такое полевые работы, а просто какой-то несчастливый поворот судьбы заставил ее долго бродить под солнцем, и теперь ей было стыдно, и она хотела укрыться от людских глаз, пока загар не сойдет, — вот почему и выбрала пустую заднюю комнату. Если это так, ей вряд ли приятно, что он на нее уставился. Поэтому он усердно прихлебывал чай и, не отрываясь, глядел в окно. Немного погодя, он снова встал и выглянул в соседний зал — проверить, там ли еще продавец кифа. Тот сидел за столиком, явно по приглашению клиента, и пил из стакана чай. Амар подошел и заговорил с ним. Мужчина кивнул, сунул ему в руку маленький бумажный пакетик. Амар расплатился, вернулся за свой столик и снова принялся исподтишка подглядывать за двумя туристами. (Раз уж они не французы, их приходилось отнести к этой категории.) Какие необычные люди, думал Амар: самые иностранные из всех иностранцев, каких ему приходилось видеть. Необычной была их одежда, не похожими на привычные были их лица, они постоянно смеялись, хотя явно не были пьяны, но самым необъяснимым показалось Амару то, что, хотя, судя по мелким признакам, по которым только и можно судить о подобных вещах, они нравились друг другу, мужчина ни разу не взял свою спутницу за руку, не наклонился, чтобы коснуться ее или вдохнуть запах ее духов, равно как и женщина, несмотря на свое во всех прочих отношениях беззастенчивое поведение, сидела, опустив глаза, и ни разу не посмотрела на мужчину в упор. Она держалась так, словно оба они были одного пола. В то же время Амар угадывал повисшее между ними в воздухе напряжение, и это казалось ему важнее их внешнего безразличия — возможно, напускного. Амар видел немало французских пар, и хотя их представления о том, что допустимо делать на людях, подразумевали некоторые вольности, немыслимые для мусульман, принципиально они все же не отличались: в поведении французов не было вопиющих несоответствий. Но эта пара казалась ему совершенно непостижимой.
Кончив пить чай, он решил выйти и немного побродить вокруг пруда, но маленькая дверь давно не открывалась, и засов заржавел. В конце концов, ему все же удалось открыть дверь, выбив засов камнем, лежавшим тут же, в углу — возможно, именно для этой надобности. Он открыл дверь, порвав затянувшую ее паутину, и вышел. В неподвижном воздухе между кафе и высокой городской стеной солнце жгло до боли, и бассейн, как некое зловещее зеркало, отражал ослепительно белый свет. Встав на колени, Амар попробовал воду: она была почти горячей. Стрекоза скользнула слишком близко к поверхности и замочила крылышки; отчаянно извиваясь, она пыталась снова взлететь. Какое-то время Амар с интересом наблюдал за ней, потом ему стало жалко обреченное существо, и, как можно выше закатав брюки, он спустился в бассейн. Он оказался глубже, чем казалось: вода доходила Амару почти до колен. Дно было неприятно склизким, но Амар сделал несколько шагов, подвел ладонь под стрекозу и поднял ее. Стоя в воде, он смотрел на нее и ухмылялся — ему казалось, что два огромных глаза тоже разглядывают его. Быть может, с благодарностью. «Воистину велики дела Аллаха», — шепнул он. Не успело солнце подсушить ее крылышки, как стрекоза пошевелила ими и, внезапно взмыв в воздух, улетела в сторону крепостных стен. Выбравшись из бассейна, Амар опустил и выжал брючины. Потом сел на край бассейна сушиться. Ему показалось, что издалека, паря над крышами пропыленного города, до него доносится шум человеческих голосов. Но звуки раздавались где-то очень далеко и больше походили на завывания ветра, дующего в дверную щель. Если шествие пройдет через Баб Бу-Джелуд, он будет наблюдать из окна большого зала, если же случится стычка, то несколько полицейских непременно пострадают — это ему больше всего хотелось увидеть. Всегда выходило так, что именно мусульман били и убивали, как, например, сегодня у него на глазах, причем били и убивали сами же мусульмане. На мгновение он даже почувствовал прилив запоздалой симпатии к двум мокхозни, тела которых лежали сейчас в переулке рядом с конторами законоведов. Возможно, устраиваясь на службу к французам, они не подозревали, что им придется собирать сведения против своих же соотечественников, а когда обнаружили, было уже слишком поздно: они знали слишком много и быстро попались.
Но в таком случае, продолжал размышлять Амар, их долг был — даже под страхом смерти — отказаться выполнять приказ. Насколько героичнее было бы для них погибнуть мученической смертью от рук французов, чем быть позорно прирезанными, как какие-то животные, а затем — оплеванными и проклятыми своими же собратьями! Амар знал, что мусульманин, павший на поле битвы, направлялся прямиком в рай, но о судьбе предателей он был осведомлен гораздо хуже. Тем не менее, казалось вполне логичным, что они должны были непосредственно подпасть под власть Сатаны. Амар содрогнулся при мысли о том, что ожидает человека, очутившегося в аду. При этом больше всего ужасали не столько муки, сколько то, что они будут длиться вечно, независимо от того, раскаивается жертва или нет. Допустим, человек изменился и всем сердцем страстно устремился к Аллаху. Боль состояла не в том, что тебя вечно поджаривают на вертеле, как мечуи барашка, или отрывают от твоего тела член за членом, как, по уверению друзей свободы, делали французы с мусульманами в Уэд-Земе, а в том, что ты знал: никогда, ни при каких условиях Аллах не явится тебе. Смерть — ничто, думал он, глядя, прищурившись, на слепящее отражение солнца в воде, счастливы те, кому удается умереть со славой — так, чтобы люди никогда об этом не забыли. Амару пришло в голову, что, вероятно, именно поэтому Мохаммед Лалами держался так самодовольно и кичливо вчера: может, он знал, что его брат будет казнен французами. Как-нибудь, подумал он, Мохаммед подстережет его и застанет врасплох, вот это будет настоящая драка. Неплохо было бы, встретив Мохаммеда, подойти к нему, протянуть руку и попросить прощения. Вполне вероятно, Мохаммед и не примет его извинений, но это может смягчить его сердце и подготовить почву для будущего примирения.
Крики и пение становились все громче, и брюки Амара почти высохли. Он встал и вернулся в кафе.
КНИГА ТРЕТЬЯ. ВРЕМЯ ЛАСТОЧЕК
По моему разумению, нет ничего лучше, чем быть иноземцем. И вот, я постоянно пребываю среди людей, ибо они не моего племени и мне нравится быть среди них иноземцем.
Песнь ласточки. «Тысяча и одна ночь»
Глава пятнадцатая
По утрам Стенхэм и Мосс привыкли посылать друг другу через слуг короткие записки. Поскольку окна его номера выходили в сад, Мосс отдавал свои послания старому Мохтару, который подметал дорожки и заботился о цветах, Мохтар поднимался в главный вестибюль и передавал записки Абдельмджиду, в обязанности которого входило пылесосить ковры в общих помещениях. Год назад Абдельмджид сам карабкался на верх башни, чтобы доставить конверт Стенхэму, но недавно он женился на Райссе, славной чернокожей девушке, чья мать была рабыней у прежнего паши, и поскольку Райсса каждый день прибиралась в трех комнатах башни, именно она и стучалась теперь в дверь Стенхэма, когда приходила записка из четырнадцатого номера.
