не с пустыми руками. Он принес с собой какую-то громоздкую шкатулку. Поставил ее на рояль, извлек кусок мягкой материи и, бережно, выложил на него две гипсовые скульптуры, вернее сказать, это были скульптурные портреты чьих-то рук. Затем, он охватил нашу ладонь и положил ее рядом со скульптурами. Бог ты мой! В скульптурах я узнал всех своих братьев: и добродушного толстяка Большого, и выскочку Указательного, и высокомерного Среднего, и смешливого малыша Мизинца.
«Это – гипсовые слепки, снятые с рук великого Рахманинова. Будет совсем не удивительно, если папиллярный узор ваших пальцев полностью совпадет с узором, отпечатавшимся на гипсе. Я не верю в случайные совпадения, но знаю, что миром правит Провидение и Божий промысел. Сдается мне, что великий Рахманинов знал, кому передать свои руки. Надеюсь, это обстоятельство поддержит вас, мой славный Феликс, в вашем подвижничестве», – впервые, за все годы нашего общения, в голосе Авенари затеплились нотки отеческой заботы. «Позволю себе напомнить, юноша – продолжал он дальше – ваше выступление состоится в Большом зале, в пятницу. Если учесть, что сегодня вторник, то это будет означать, что настало время сделать паузу. Вам просто необходимо отдохнуть перед выступлением. Отоспитесь, погуляйте по свежему воздуху, посидите в каком-нибудь кафе, наконец. А я прослежу за тем, чтобы вы подходили к инструменту не более, чем на час в день».
Какое это странное состояние – отдых. Уже на следующий день я заскучал по нашему «Стейнвею» и едва дождался пятницы. А утром, в пятницу, меня охватило смешанное чувство тревоги и ожидания чего-то очень значительного. Наверное, подобные чувства испытывает монах-схимник перед своей кончиной, когда он с облегчением готовит себя к встрече с Всевышним и, в тоже время, его охватывает страх, предстать пред Ним во всем своем несовершенстве, во всей своей ничтожности. Об эту пору, черпает монах силы в уединении, когда предается созерцанию себя в Боге.
И Феликс тоже искал уединения. До выхода на сцены оставалось не так уж много времени, когда он, оставив свои тревоги и, не зажигая свет, шагнул в темноту закулисного пространства Малого зала, заставил нас нащупать стульчик и поднять крышку нашего замечательного «Стейнвея». Ах, как успокаивающе, как безмятежно зазвучал в темноте Гайдн. Безмятежность, это как раз то, что нам сейчас было нужно. Но что-то не давало мне полностью погрузиться в это блаженство. Что-то я не так сделал? Или недоделал? Ааа! Я вспомнил: в темноте я не слышал стука открывающейся крышки о рояль, мы ее не распахнули до конца. А что, если она сейчас возьмет и захло..?
Поздно! Непростительно поздно, я понял причину своего беспокойства. Последнее, что я запомнил, прежде чем потерять сознание, это яркая вспышка боли, сопровождаемая странным, глухим, абсолютно немузыкальным звуком, и я погрузился совсем в другую темноту, о существовании которой даже не подозревал.
Очнулся я от обдавшего меня потока холодной воды, тщетно пытающегося остудить, застрявший внутри меня, раскаленный осколок боли. Вокруг меня суетились какие-то чужие пальцы. Наверное, они хотели мне помочь, но, вместо этого, добавляли к моей нестерпимой боли, еще и раздражение.
«Ничего – ничего… Сейчас все пройдет… Сколько осталось времени? Можно, я побуду один?» – Феликс каким-то чужим голосом проговаривал совершенно бессвязные фразы. Наконец, когда мы остались одни, он упал в кресло и приблизил нас к своим глазам. Ну, конечно! Чего еще можно было ожидать от Феликса в эти минуты? Сейчас он будет меня гипнотизировать, испепелять своим взглядом, убеждать, что ни какой боли нет и, что мы сейчас встанем и пойдем на сцену Большого зала. Но, что я вижу? Это даже не глаза, это – само отчаяние. Отчаяние и мольба. Мольба, обращенная ко мне. И еще, я увидел, как у него под нижними веками стали собираться маленькие дрожащие лужицы. Лужицы дрожали-дрожали, а потом взяли, да и пролились на лицо Феликса.
Бог ты мой! Я вспомнил, что это за лужицы! Я видел их на глазах Феликса тогда, когда жестокий и неумолимый пятипалый осьминог-пальцеед вынуждал нас издеваться над клавишами, заставляя их извлекать из хаоса Музыку. Видеть это было невыносимо, и я весь задергался, пытаясь через пульсирующую во мне боль, поддержать Феликса, помочь ему справиться со своим отчаянием.
«Услышь меня, Феликс! Может быть, наша боль, это как раз то, чего нам не хватает для достижения Гармонии. Она нам поможет!». Честно говоря, я сам не верил своим словам, но надо было, чтобы он в них поверил. «Вставай, Феликс! Подымайся! Мы идем на сцену!».
Сцена… Да разве же это сцена? Это эшафот какой-то. И со всеми полагающимися атрибутам, главный из которых – плаха, коварно изображающая из себя рояль. На этой самой плахе, меня сейчас и будут четвертовать, на радость кровожадной публике.
А за пюпитром стоит палач, пытающийся спрятаться за личиной маэстро Авенари. Бледный, как смерть, палач держит в правой руке орудие пытки. И пусть меня не вводят в заблуждение, убеждая, что это всего лишь дирижерская палочка. Лицо палача искажено гримасой ободряющей улыбки. «Готов ли ты принять смерть, обреченный?» – спрашивают его глаза. Феликс, мой милый Феликс, утвердительно наклоняет голову. И орудие пытки начинает подниматься. Выше, выше…
Все! Началось! Первыми забили тревогу валторны. «Вставайте! Вставайте! Тьма недолжна победить!». На их призыв тут же отзываются скрипки, а еще через пол октавы вперед должна выступить главная ударная сила – фортепиано. Во имя Света! Во имя Гармонии! Вперед! И, да поможет Всевышний преодолеть мою боль!
Странное дело, пока мы порхали над клавишами, боль уходила куда-то в сторону. Правда, все, что открывалось моему взору, окрашивалось в пурпур. Боль становилась невыносимой только тогда, когда фортепиано брал паузу, выпуская вперед струнные. И тянулась эта пауза бесконечно долго. А впереди была еще вторая часть концерта, утверждение светоносного начала над тьмой. В какой-то момент пурпур становится ослепительно ярким, я понимаю, что силы покидают меня и сейчас я умру.
Пусть я умру, пусть! Но пусть благословенная Гармония справит по мне тризну! Это все, чего я сейчас хочу. Да будет Свет!
А Свет уже устремляется ко мне на встречу. Его несет Тот, Кто протягивает ко мне прекрасные, удивительно прекрасные руки. Руки обнимают меня, поднимают и прижимают к тому месту, где, вероятно, у Него было сердце.
Что со мною происходит? Я погружаюсь. Боже правый! Я погружаюсь в Гармонию! Ее рождает Тот, Кто обнимает меня. Ее рождает Его дыхание, стук Его сердца, шорох Его одежд. И малейшие оттенки моего душевного порыва тут же отзываются в Гармонии. Я – часть Гармонии! Больше
