гладить, успокаивать – без толку. До утра пришлось терпеть буйство. Только к восьми Димочка успокоился, а она, наконец, задремала.
Проснулась после полудня (в платной палате ранними подъемами не терроризировали). Привычно положила руку на живот – тишина. Прошептала:
– Димусик! Доброе утро!
Нет, не шевелится. В себя, наверно, приходит после сумасшедшей ночки.
Богдана оставила младенца в покое. Вызвала медсестру, попросила завтрак.
К обеду в палату заглянул профессор, бодро спросил:
– Как наши дела?
Она улыбнулась:
– Ночью дискотеку устроил. А сейчас спит весь день.
Профессор присел на край кровати, потрогал живот, сказал:
– Надо сделать УЗИ.
– Слушайте, да сколько можно его облучать, – вздохнула Богдана, – уже двенадцатое, по-моему. А по нормам, я читала, за беременность надо три раза делать.
– У вас особый случай.
Быстро прикатили портативный аппарат, профессор сам взялся смотреть. Лицо непроницаемое.
– Что там, спит? – пытала Богдана.
– Разрешение плохое. Нужно на нормальной аппаратуре уточнить.
– Что-то не так?
– Пожалуйста, потерпите немного.
Но сердце уже провалилось – вниз, к малышу, к Димочке.
Доктор еще пытается сохранить хорошую мину, но руки дрожат. И в глазах грусть. Хотя бормочет:
– Не волнуйтесь, Богдана, все под контролем.
Каталка. Кафельная смотровая. Огромный и дорогой аппарат УЗИ. Знакомое уже тельце на экране. Недвижимое. Скомканное. Профессор всегда старался подбодрить Богдану, увеличивал громкость, чтобы она слышала, как стучит маленькое сердечко. Но сегодня комнату окутала зловещая тишина.
Она зажмурилась. И в полной темноте услышала слова доктора:
– Богдана, мне очень жаль.
* * *
Мирон держался и даже пытался подбодрить. Лучше бы вообще не приходил. Не могла она видеть резиновую улыбку на его опрокинутом, мертвом, безнадежном лице.
Но мужчины всегда ищут выход. Даже если его нет.
Они собрались втроем в кабинете врача.
Мирон спросил:
– Что нам делать дальше?
И проклятый профессор в ответ рубанул:
– Продолжать смысла не вижу.
– Вы предлагаете сдаться? – ахнула Богдана.
– Я предлагаю посмотреть правде в лицо. Совместных детей у вас не будет. Никогда.
Мирон выплюнул:
– Она забеременела самостоятельно! От меня!
– Но выносить не смогла. Поверьте моему опыту. И интуиции. Дальнейшие попытки бессмысленны. Но вам не обязательно расставаться. Можно использовать донорскую сперму.
Мирон отвернулся. Богдана прошептала:
– Как вы не понимаете! Мы хотели… чтобы именно его детки!
– Тогда пробуйте донорскую яйцеклетку. И желательно суррогатную мать.
– Вы издеваетесь?
– Богдана, – взглянул он мягко, – я не могу предоставить вам доказательств с подписью и печатью. Но повторюсь: общих детей у вас не получится. Не тратьте время и силы. Или усыновляйте, или пробуйте с другими партнерами. Других вариантов нет.
Из больницы вышли – словно чужие люди. Он, спорым шагом, впереди, она, будто восточная женщина, семенит сзади.
И в машине – сел рядом с шофером. Хотя ей так хотелось порыдать на его плече. Когда приехали в теремок, Мирон молча прошел в кабинет.
А Богдана – пусть подзабытой, но хорошо проторенной тропкой – помчалась к бару. Джин и мартини. Тоника самую малость. Стакан почти до краев, еле дотащила к себе на второй этаж.
Отхлебнула добрый глоток. До чего хорошо – после больничных морсов!
Вошел Мирон, взглянул неласково:
– Нервы лечишь?
Она ответила спокойно:
– И тебе советую. Налить?
Разумно ведь: выпить. Помянуть ребенка их нерожденного.
Но лицо Мирона исказила злая гримаса:
– Это ты во всем виновата!
– Я?
– Думаешь, я не видел? С утра начинала кирять. Алкашка! Весь организм проспиртован. Вот ребенок и не выжил.
Она опешила:
– Ты что, совсем охренел? Я во время беременности вообще пить не могла!
– Того хватило, что раньше в себя заливала! Какая еще может быть причина? – Он продолжал психовать. – У нас каждый раз получались здоровые, полноценные эмбрионы. Но попадали в тебя – и почему-то умирали!
Богдана аж задохнулась от несправедливости. И, конечно, нашла, как уколоть побольнее.
– В зеркало посмотри, придурок! Сам-то кто? Ноль, импотент бесплодный! Никчемный, жирный новый русский. Пять процентов сперматозоидов живых, и те хилые. На хрена такой род продолжать? Поэтому и не получаются дети!
Шваркнула в него тяжеленным бокалом – едва успел увернуться, но все лицо в искорках джина. Схватила сумочку – и бросилась вон из дома.
Бежать отсюда. Куда угодно.
* * *
Полумрак без часов и без окон. Лучшее место, чтобы спрятаться. В клубах табачного дыма никто не увидит, что она плачет, стрекот шарика на рулетке заглушит всхлипывания. И сама атмосфера – притупляет боль.
В предыдущей жизни – когда она еще стояла по другую сторону стола – ходил к ней играть дядечка, вечно с грустными глазами.
Им не запрещалось болтать с игроками, поэтому спросила, что за беда.
– Бизнес у меня отжимают.
– А сюда чего пришли, остатки проиграть?
– Забыться. – И он напел красивым баритоном: – На душе черно, спасает казино!
Мужик был приятный, фишками не швырялся, чаевые оставлял, поэтому Богдана пыталась вразумить: нельзя играть с горя. В азартные игры везет счастливым, богатым и пьяным.
Но клиент вздыхал:
– Ну и пусть проиграю. Зато мозг от проблем отключу.
Вот и она пришла – отрешиться. Утопить боль в бесплатном вине, разогнать горечь азартом.
Все дилеры когда-то подписывали обязательство: в игорные заведения не ходить. Но все равно поигрывали – в других городах, по чужим паспортам. Сейчас Богдана прятаться была не обязана. На блек-джеке стоял дилер из ее казино, официантка тоже знакомая. Но оба скользнули равнодушными взглядами и здороваться не стали. Не признали. Приятная полнота – спасибо гормонам – стала совсем неприличной, цвет лица нездоровый, волосы тоже не красила, ногти лаком не покрывала – боялась ребеночка отравить. Ха-ха. Самой к ним подойти? Спросить: «Не узнаете жируху-неудачницу?»
Ну, почему, почему жизнь идет так криво? Хотела ведь – женского счастья, ничего больше. Но уже второй раз вышвыривает ее на обочину. Сильно за тридцать, одна. Без денег. Без профессии. Без квартиры.
Мирон, правда, официально не выгонял – но столько сегодня злобы было в его словах, что понятное дело: все кончено у них. Да и стыдно возвращаться. После того, что сама наговорила в ответ.
«Всех близких расшвыряла, – точила себя Богдана. – Бабушка – без меня умерла. Сильва – в чужой стране, с чужими людьми».
Да, они переписываются. Она дочке подарки шлет, денежки. Но хочется ведь увидеть! Хотя бы одним глазком, из-за забора, как угодно!
После воздержания в целых двадцать три недели захмелела Богдана быстро. Жалкий бокальчик вина, и голова сразу тяжелая, в носу щиплет, на душе чернота. Не хватает только начать рыдать пьяными слезами.
Мучительно хотелось выпить еще, но адским усилием воли она себя остановила. Поменяла на фишки сотню долларов.
