— Это еще что?
— Это молодое африканское государство, недавно обретшее независимость. Можно выступить с протестом против британского вмешательства во внутренние дела Мордоноленда. А на плакатах написать: «Руки прочь от Мордоноленда» — или что-нибудь в таком духе.
— Идея неплохая, — сказал Сет. — А что если вдруг… кто-то спросит…
— О чем?
— Ну, понимаешь… не хочу, конечно, показаться некомпетентным в международной политике, но в чем именно проявляется британское вмешательство во внутренние дела Мордоноленда?
— Да ни в чем.
— Не понял…
— Насколько я знаю, в Мордоноленде сейчас тишь да благодать, — успокоил я Сета. — Мне ничего не известно о вмешательстве Англии во внутренние дела этой страны. Поэтому никто из твоих канадцев возражать не станет. Хотя, конечно, наверняка найдутся два или три упертых, которые начнут вопить, что Англия вправе иметь полную свободу рук в Мордоноленде, но большинство все равно будет на твоей стороне. Потому что общественность не может поддерживать политику, которой нет, но осуждать ее, безусловно, может.
— Гениально!
— Ну что, справитесь?
— Надеюсь. Сейчас сколько… полдесятого утра? А мы должны быть на исходном рубеже в половине восьмого вечера. У нас в запасе девять часов.
— Десять.
— Ну вот, даже десять. Значит, надо собирать по пять активистов в час. Наверное, особых трудностей не возникнет.
— И плавсредства! Не забудьте про плавсредства. И неплохо, если бы вы двое заранее отправились к той протоке и осмотрели местность. Надо прикинуть, сколько лодок понадобится и как их расположить… И еще надо убедиться, что демонстранты знают, куда идти, надо проследить, чтобы они не разбежались. Пусть они подтягиваются к месту поодиночке или небольшими группами, а не всем гуртом сразу. А то какой-нибудь шибко любопытный легавый сорвет нам мероприятие еще до его начала.
— Мы всегда так и организуем наши демонстрации.
— Молодцы.
Они собрались уходить.
— Надолго надо задержать королеву, Ивен? — спросил Сет. — На какое время ты рассчитываешь?
— Ну, само собой, чем больше, тем лучше… — Я пожал плечами. — Точнее ничего сказать не могу. Задержите катамаран на полчаса — хорошо. Может быть, и пятнадцати минут достаточно, но тогда повышается степень риска. Чем дольше вы продержите катамаран в осаде, тем больше у нас будет шансов сорвать планы заговорщиков.
— А кстати, как ты собираешься это сделать?
— Я постараюсь сделать так, чтобы они взорвали совсем не тот катамаран. Задумка вот в чем… — И тут я осекся. — Ладно, не важно. Времени нет. Если у меня получится, вы все узнаете. Если не получится, то не все ли равно, что я запланировал... Просто выполняйте свою работу. И помните: чем больше наберется участников пикета, тем лучше. И чем дольше вы сумеете задержать катамаран, тем лучше. А когда наш поезд сойдет с рельсов…
— Ты хочешь сказать: если наш поезд сойдет с рельсов…
— Когда или если, но только обязательно сообщите мне об этом. Кто-то из нас — либо я, либо Арлетта — будет здесь весь день. Если у нас все сорвется в самую последнюю минуту, ну, тогда уж я и не знаю, что делать…
— Может, все-таки лучше напеть легавым на ушко — и не рисковать?
— Нет, этого делать нельзя ни в коем случае. Хотя нет, в одном случае можно. Если вы узнаете, что я погиб…
— Ты это серьезно?
— Жизнь полна неожиданностей, друг мой. Я могу попасть под автобус. Меня могут убить при попытке к бегству от постового, или случится еще что-нибудь непредвиденное… Короче говоря, если до вас дойдет известие, что я внезапно погиб, вот тогда можно спеть полиции песенку. Даже нужно. Но только удостоверьтесь, что они хорошо вашу песню расслышали! А то знаю я полицейских: записать показания, да составить протокол в трех экземплярах, да к делу подшить, это они всегда пожалуйста, а то, что в это время английскую королеву убивают, их не колышет… В общем, если решите спеть им песню, то пойте громко и четко, чтобы до них дошло!
Они оба усердно закивали.
— Это ведь все не понарошку? — уточнил Сет.
— Не понарошку, а на полном серьезе.
— Тогда рассчитывай на нас, Ивен. Задержим катамаран королевы не меньше чем на полчаса, даже если для этого мне придется превратиться в якорь.
Я бросил прощальный взгляд на Сета и Рэнди. Оба были те еще шутники, но теперь им стало не до шуток. Они четко усвоили, что от них требуется, и готовы были сделать все как надо. Они также отлично понимали, какая судьба их ждет, если наш поезд все-таки сойдет с рельсов, и в ближайшие десять часов наверняка будут думать о таком варианте, хотя в то же время шестое чувство подсказывало мне в любом случае эти ребята все равно не соскочат с этого поезда...
И я невольно усмехнулся при мысли о том, что в Штатах есть немало недоумков, которые считают этих двоих трусливыми щенками, побоявшимися отправиться в окопы Юго-Восточной Азии и нарваться там на пулю или мину. И еще я вспомнил собственную фронтовую жизнь в Корее и вспомнил о своих однополчанах и о себе самом, восемнадцатилетнем.
В таком нежном возрасте о смерти как-то и не думаешь. Я уж точно не думал. Я просто принимал как данность возможность своей смерти, и когда я участвовал в боях и видел, как вокруг меня падают солдаты, скошенные вражеской пулей, мне, конечно же, было страшно, но вряд ли я до конца постигал идею лично моей смерти. Смерть воспринималась как неприятность, происходившая с другими. Мне в ту пору было всего восемнадцать, и я намеревался жить вечно, или во всяком случае дожить до пятидесяти, что для восемнадцатилетнего равнозначно жизни вечной.
Конечно же я не думал о смерти, когда меня призвали в армию. Или когда направили в учебку. Об этом никогда не думаешь. В таком возрасте тюремный срок, или высылка из страны, или остракизм куда страшнее, чем среднестатистическая вероятность смерти на поле боя.
Трусливые щенки? Нет, трусы играют в совсем другие игры. Они записывают на прием к психиатру, чтобы выканючить у него справку о вялотекущей шизофрении, или обрабатывают председателя медкомиссии, чтобы их признали «годными к нестроевой», или женятся на первой встречной бабе, чтобы заполучить хотя бы краткую отсрочку от призыва. Или, альтернативный вариант, они обдумывают выбор между камерой в Ливенуортской тюрьме и побегом в Канаду, потом размышляют о том, как к этому отнесутся их родные и какие у уклонистов-пацифистов могут быть перспективы для получения приличной работы, а уж после, обдумав все за и против, махают на все рукой, как бравые немецкие soldaten, и обреченно отправляются на призывной пункт.
— Ивен, ты сказал, что мы тебе потом понадобимся…
— А, ну да, — я отпил кофе. — Правильно. Вы мне понадобитесь, когда мы будем спасать Минну, но…
— Но не сегодня вечером?
— Именно сегодня. Лучший способ покончить с этим дерьмом —ударить одновременно по всем направлениям. Мне будет нужна ваша помощь, но я пока не знаю, когда и где.
— А поточнее нельзя?
— Пока нет. Слушайте, позвоните мне сюда ровно в шесть, вне зависимости от того, как у вас там пойдут дела. К этому времени у меня уже созреет окончательный план, и я скажу, где мы встречаемся. И еще… — Я достал бумажник и протянул им несколько купюр. — Возьмите вот это. По городу лучше ездить на такси, а не ходить пешком. Сейчас время дороже денег.
— Да есть у нас бабки.
— Все равно берите. Вам же надо еще раздобыть кучу лодок. Вы только не жмитесь, не тряситесь над каждым долларом. Самое главное — остановить эту чертову посудину.
— Понятно.
Они ушли. Трусливые щенки. Хиппи вонючие. Отбросы общества. Дезертиры. Наркоманы.
А кто же еще!
— Эти ребята не подведут, — заверил я Арлетту.
— Они очень хорошие, ненаглядный мой! — При этих словах Арлетта, наверное, вспомнила, в чем именно проявляются их хорошие качества, потому что она опять густо покраснела. — Ивен, я тебе гадка, да? Представляю, что ты обо мне думаешь… Но ненаглядный мой Ивен…
Если она имела намерение продемонстрировать мне свои хорошие качества на протяжении ближайших десяти часов, то это намерение следовало срочно пресечь в зародыше.
— Было весело, да?
— Пардон?
— В кровати под тигровой шкурой, когда мы все накурились до одури. Вам там было тепло, уютно, мило, да? И очень приятно.
— Какая же я свинья!
— Ты ответь на вопрос.
— Ну конечно, было приятно. Это было... Нет, я не могу говорить.
— Ну тогда не говори.
— Ты меня ненавидишь?
— Нет, конечно.
— Ты не считаешь меня отвратительной?
— Я считаю тебя восхитительной. Ты просто глупая. Разве можно презирать женщину за то, что у нее был любовник, а сама она давно уже не девственница?
— Нет, но…
— Разве можно ее презирать за то, что в ее жизни был не один любовник, а несколько?
— Нет, но…
— Она же могла иметь двадцать, тридцать, сорок любовников. Разве нет?
