«Позволю себе доложить вашему величеству, что известный Цзэн был раньше простой пьяница, картежник, никуда не годный, ничтожный уличный шатун. Стоило одному его слову понравиться, как августейшее внимание вашего величества уже ответило ему возвеличением. Отец его облекся в пурпур, а сын в ярко-красные одежды первого чина. Милость и высокое внимание вашего величества дошли в отношении к нему до самой крайней степени.
Однако он и не думал отдавать всю свою жизнь, рискуя, может быть, головой, чтобы хоть кое-как отблагодарить ваше величество, платя одним за десятки тысяч. Совсем наоборот, он дал полную волю своим прихотям и стал злоупотреблять своей властью и счастливым положением. Преступлений, им совершенных, за которые надо казнить смертью, не сосчитать, если даже выдернуть все его волосы, волосок за волоском. В самом деле, он дворец и трон вашего величества обратил в дорогой товар и, сообразно тому, насколько место было хлебное или, наоборот, бедное, назначал то большую, то малую цену.
Тогда высшие сановники государства, военачальники и гражданские чины забегали у его ворот. Он стал теперь рассчитывать и торговать своей протекцией, совершенно как торговцы на базаре своим товаром. И тех, кто заискивал перед ним, подобострастно всматриваясь в его дыхание и следя за пылью от его ног, не сосчитать. Если же случалось, что какой-либо благородный и прямой человек или честный сановник не соглашались ему льстить и подчиняться, то он тут же, в зависимости от степени своего недовольства, их казнил: кому поменьше кары, тех он отстранял от должности за штат, кому побольше – тех прогонял со службы, снимал с них костюм ученого и превращал в простолюдинов. Дело доходило до таких совершенно невозможных вещей, что стоило чьей-либо руке не подняться за него, как он устраивал известную подлую историю с оленем и лошадью[68], ссылая такого смельчака в дальние места, в царство шакалов и волков. У всех придворных чинов при виде этого сердце застывало в ужасе. С этих пор двор вашего величества остался одиноким – как бы сиротой.
Далее, он с жадностью набрасывался на жир и соки народа, глотая и пожирая их. Он насильно сватал себе девушек из честных семейств… От этого злого воздуха преступлений и скверных паров человеческой обиды помрачено, государь, небо и солнце, их нет!..
Стоит лишь кому-либо из его слуг прийти в дом, как уже любой начальник и губернатор подобострастно засматривает ему в лицо. Достаточно одного его письма, чтобы какое угодно учреждение, какое угодно министерство нарушило тут же в угоду ему закон. Пусть то будет сын кого-нибудь из его домашних слуг или какая-нибудь самая дальняя родня, – стоит им выйти за ворота, как они уже садятся на курьерских лошадей, мчатся как ветер и разят всех как гром. Стоит какой-либо местности чуть-чуть запоздать с продовольствием, как плетка с лошади уже хлещет. И так отравляет он ядом народ, обращая в рабов и холопов весь чиновничий класс… Чуть только появится где-либо его свита, как в полях уже не зеленеет трава.
А этот самый Цзэн между тем преисполнен величия, сияет и блещет. Надеясь на высокое внимание вашего величества, он и не думает раскаиваться. Когда он получает от вас, государь, приказ явиться, чтобы дать ответ, он входит и стелется перед вами, как ползучая трава; но самодовольно виляет, как змея, когда от вас выходит. И стоит только ему выйти из дворца, как песни и куплеты уже начались в его дальних садах. И с этими песнями, и с этими женщинами, с собаками и с лошадьми он день за днем, ночь за ночью проводит в диком разврате. Государственные дела, жизнь народа совершенно в его голове не существуют. Где, где на свете может еще быть подобный министр?
Весь Китай, и в столице, и в провинции, полон ужаса и омрачения. Людские сердца кипят негодованием. Если не учинить над ним сейчас же смертной казни, приложив топор к шее, то дело непременно придет к страшному злу: будет то, что наделали в свое время Цао и Ман[69]!
Ваше величество, одержимый страхом день и ночь, я не смею себе позволить спокойного существования, и вот, рискуя жизнью, я излагаю все вышесказанное, надеясь, что это дойдет до вашего внимания. Падаю ниц и умоляю вас повелеть, чтоб отрубили голову подлому льстецу и конфисковали в пользу государства все нажитое его алчной наглостью имущество. И тогда на небе отвратится гнев на нас, а на земле дадим радостно вздохнуть человеческим сердцам. Если же мои слова окажутся пустыми и лживыми, то пусть тогда ожидают меня нож, пила, горн и котел!»
Доклад пошел к государю. Узнав об этом, Цзэн в ужасе, захватившем дух, весь затрясся и дрожал, словно глотнул ледяной воды. На его счастье, государь отнесся к этому великодушно и снизошел к Цзэну, оставив доклад у себя и не дав его распубликовать. Однако вслед за этим докладом все цензоры и высшие сановники с разных сторон, один за другим, явились к трону с обличениями по его адресу. И что же? Даже те самые люди, что раньше кланялись ему у ворот и стен его дома и называли его своим вторым отцом, вдруг отвернули от него лицо и показали спину.
Пришел приказ конфисковать его имущество и сослать его в юньнаньские[70] солдаты. К сыну его, занимавшему должность пиньянского префекта, тут же был послан чиновник для допроса по этому делу.
Узнав об указе, Цзэн впал в ужас и уныние. Но вот является несколько десятков солдат с саблями и пиками, идут прямо к спальне, срывают с него платье и шапку министра, связывают его и с ним вместе жену. Тут же он видит, как несколько человек выносят на двор его богатство: целыми миллионами золото, серебро, деньги. Целыми сотнями ведер жемчуга, дорогие цветные камни, яшмы и агаты. И все, что было в альковах, за занавесями, на постелях – тысячи разных вещей, даже таких, как детские пеленки и женские башмаки, – все было выброшено на дворовые крыльца. Цзэн взглянет сюда, посмотрит туда – сердце щемит, колет глаза.
Еще минута – и вот солдат вытаскивает красивую наложницу, которая, вся растрепанная, тоненьким нежным голоском так и плачет, а яшмовое личико полно растерянности. Цзэн, весь пылая жалостью, сжигавшей душу, скрывает свой гнев и не смеет ничего сказать.
Закрыли и запечатали все строения, здания, кладовые и амбары, а затем крикнули Цзэну, чтоб убирался. Приставленный к ним надсмотрщик, связав мужа и жену, потащил их к выходу. И вот они оба двинулись в путь, глотая звуки. Стали было просить дать им какую-нибудь клячу и хоть скверную телегу, чтобы как-нибудь избежать пешего пути, но и это оказалось невозможным. Так прошли верст пять. У жены Цзэна ноги ослабели, и она уже готова была свалиться, но Цзэн от времени до времени давал ей руку и так ее поддерживал. Так прошли еще верст пять, а то и больше. Теперь Цзэн и сам чрезмерно устал.
Вдруг перед ними высокие горы, прямо воткнувшиеся в небо, в Млечный Путь. Цзэн, с грустью сознавая, что у него не хватит сил подниматься на горы и переваливать через них, по временам, таща за собой жену, оборачивался и плакал. Но являлся надсмотрщик, свирепо смотрел на них и не позволял остановиться ни на минуту. К тому же Цзэн заметил, что косое солнце уже упало, а им негде искать пристанища. Но делать нечего, кое-как, шатаясь и ковыляя, шел да шел. Дошли до середины горы. Тут силы у жены Цзэна истощились, она села у дороги и стала плакать. Цзэн тоже сел отдохнуть, предоставив надсмотрщику кричать и браниться, сколько ему угодно.
Вдруг раздаются сотни голосов, кричащих все разом; появляется толпа разбойников, каждый с острым ножом в руке, и нападает на них. Надсмотрщик в ужасе бросается бежать, а Цзэн, стоя на коленях, говорит, что он осиротевший человек, сосланный в далекие места, и что в мошне у него ничего порядочного нет.
Говорил и слезно просил сжалиться и не убивать его. Разбойники же, вытаращив от гнева глаза, кричали ему со всех сторон:
– Мы все беженцы, которых ты погубил. Нам ничего от тебя другого не нужно: мы желаем получить голову льстивого вора – и больше ничего!
Цзэн тут вскипел гневом.
– Эй, вы, – закричал он, – правда, что я отбываю наказание, но все-таки я царский министр. Как вы смеете, негодяи?
Разбойники тоже осерчали и огромным топором ударили Цзэна но шее. И вот он чувствует, как голова падает со стуком на землю. В ужасе, ничего не понимая, вдруг он видит перед собой двух чертей. Они связали ему руки, заложив их за спину, и погнали его.
Пройдя так некоторое время, он вошел в какой-то большой город. Еще миг – и он видит перед собой дворцы и залы. В одной из зал сидит какой-то безобразный с виду царь, который, склонясь над столом, распределяет кары и блаженства. Цзэн пополз перед ним на коленях и просил дать ему приговор, сохраняющий жизнь. Царь стал проглядывать его книгу. С первых же строк он разразился громовым гневом:
– Здесь преступник, обманувший государя и морочивший всю страну! Положить его за это в котел с маслом!
Тысячи чертей разом отозвались, и голоса их напоминали раскаты грома. Сейчас же появился огромный черт, который схватил Цзэна и стащил вниз, под крыльцо. Цзэн увидел треножник-котел, высотой футов в семь, а то и больше. Со всех сторон пылали угли, так что ноги котла были сплошь красны. Цзэн, бодаясь от страха из стороны в сторону, жалобно стонал и плакал, но скрыться было решительно невозможно. Черт ухватил его левой рукой за волосы, а правой за щиколотку ноги и бросил в котел. Цзэн почувствовал, как все его тело сжалось в комок и стало всплывать и тонуть вслед за движениями волн масла. Кожа и мясо горели и жарились с такой силой, что боль шла ему прямо в сердце. Вот кипящее масло попало в рот, и стали вариться легкие и все внутренности. Всем его помыслам овладело теперь желание поскорее умереть, но как он ни придумывал, не мог добиться смерти.
