- Не принята! - лаконически, резко, чуть не крикнул ему прежний господин с острым взглядом, возвращая рукопись.
Карташев что-то хотел спросить, но мысли вихрем закружились в его голове, закружилась редакционная приемная, и только неподвижно, точно злорадно все смотрел, пронизывая, тот господин, что возвратил рукопись. "Здесь все кончено", - промелькнуло в голове Карташева, и вместо всякого вопроса он поспешил, как можно скорее, выскочить на улицу, с ощущением человека, получившего что-то вроде пощечины.
Он спрятал рукопись и быстро пошел с единственной заботой, чтобы никто не догадался, что именно произошло с ним. Он и сам не хотел думать об этом. Ясно одно: случилось что-то большое, нехорошее, что навсегда запирало перед ним дверь иной, какой-то высшей в сравнении со всей этой толпой жизни... Отныне надо навсегда помириться с жизнью этой толпы. И сердиться даже не на кого: не вышел номером, и конец. Ну, что ж, живут же люди, и он, Карташев, такой же, как они... Такой же, конечно; но на душе больно и пусто, и, кажется, нет тех жертв, которых не принес бы он, чтобы иметь право входа туда, куда так тянет... Но никому его жертв не надо, все идет, как идет, все с виду спокойно и благодушно, как этот весенний день, как эта праздничная толпа, все, что называется жизнью и что порой так сразу, вдруг и так страшно оскалит свои зубы.
Карташев пошел по Дворцовому мосту. Здесь почти уж не было пешеходов, здесь можно было уже думать, не боясь, что кто-нибудь прочтет его мысли, и Карташев, дав себе волю, стал напряженно вдумываться во что-то. Во что? Что такое жизнь вообще и почему его рукопись не приняли в частности. Не все ли равно? Но если нельзя жить так, как хочется, то стоит ли жить? И жить не стоит, и умереть - не умрешь только оттого, что хочется этого. Хорошо было бы, если бы можно было умереть от одной мысли, что хочу умереть; подумал только - и нет уж тебя, исчез сразу, как дым, как мысль...
Карташев, пройдя Дворцовый мост, пошел к университету.
Он шел устало, прищурив один глаз и смущенно избегая взглядов прохожих.
"Лучше было бы и не пробовать писать: по крайней мере, думал бы, что захотелось, и мог бы стать писателем".
Масса студентов. Сидят на скамьях, стоят у дверей. Перед скамьями маленький стол, за которым посередине сидит старый профессор, по бокам его ассистенты. У окна студент с программой обдумывает свой вопрос, перед профессором в кресле сидит другой студент. Ничего официального, все так просто. Студент что-то говорит, а профессор угрюмо слушает.
- Я, - говорит профессор, - все-таки не могу понять, почему идеалиста Гегеля опять сменяют материалисты Бауэр и Фейербах?
Студент напряженно трет лоб.
- Господствовавшее тогда движение, - говорит смущенно студент, - в обществе, отрицание основ религии не могло не сказаться...
- Позвольте, - резко перебивает профессор. - Я понимаю, можно не знать, потому что не подготовились, можно и читать - и не схватить сути, но так прямо быть уверенным, что все, что бы вы ни сказали людям, всю свою жизнь посвятившим изучению данного вопроса, сойдет... на что тут можно надеяться?!
Профессор энергично заерзал и, уткнувшись в журнал, угрюмо проговорил:
- Я не могу признать ваши ответы удовлетворительными.
Отвечавший студент вспыхнул и, беззвучно поднявшись, быстро исчез из аудитории.
Карташев внимательно слушал. Он так бы ответил: сила в том, что абсолют вне нас, и роль человека при таком положении так ничтожна, такой рок... Фейербах же - последнее слово науки - центр тяжести перенес в ум человеческий, - воля в нас, в человеке... наш русский философ обосновал эту личность, как властного царя жизни... "Ах, - подумал Карташев, - если бы мне этот билет! И зачем идут, когда не знают? Действительно, глупо! на что надеяться? не гимназия же: только себя конфузят".
Старый профессор все сидел угрюмый, не вызывая нового и не начиная спрашивать очередного, уже успевшего обдумать свой вопрос.
- Так понижается уровень развития, - повернулся профессор к ассистенту, - что еще немного - и придется или оставить чтение лекций, или читать по особым учебникам...
Он наклонился к списку.
- Господин Карташев! - глухо понеслось по аудитории.
Карташев замер, вспомнив только теперь, что он, решив держать в пятой группе, забыл переписаться. Идти или нет? трех билетов только не знает. Боже мой, но разве он не привык рисковать на экзаменах? И когда раньше он был так подготовлен, как теперь?
Карташев уже подходил к столу, где лежали билеты.
- Семьдесят второй.
Всех билетов было семьдесят пять: Карташеву достался билет из последних трех листов.
"Не может быть, - подумал Карташев, отходя к окну. - Это просто какой-то плохой сон... Но что же теперь делать?!" Карташев растерянно сел и начал читать программу.
"Право в объективном смысле... право в субъективном..." - читал он. И ведь какие легкие всё вопросы: если Гегеля в конце концов разобрал, то это ведь только раз прочесть... Полчаса каких-нибудь... Но не читал... Зачем он сразу не объяснил профессору, в чем дело! Как это все, однако, глупо...
Карташев уныло сидел, уныло поднимал глаза на аудиторию, полную студентов. На него тоже смотрели. Сейчас он выступит на позорище перед всеми. Если в году смотрели на него и меряли пренебрежительным взглядом, то все-таки оставалась, может быть, тень сомнения, - может быть, он и умный и ученый, может быть, гений даже. Но сейчас уж никакого ни у кого сомнения не будет - он выйдет на свой эшафот, и все узнают, кто он и что он. Но как же все это вышло? Ах, заснуть бы и проснуться в какой-нибудь совершенно другой обстановке, чтобы забыть навсегда, навсегда о том даже, что все это было когда-нибудь... Уехать в Америку, воевать с индейцами, сделаться начальником какой-нибудь шайки авантюристов, разбогатеть и с Шацким вместе опять появиться и все этим, которые теперь ждут скандала, доказать... Ах, какие это все глупости... Господи, хоть скорее бы... сразу...
Отвечавший студент кончил.
"Надо откровенно признаться, - созрело в голове Карташева решение, когда он садился в кресло перед профессором. - Как удобно сидеть... Эх, лучше бы уж стоять, как в гимназии: знаешь, по крайней мере, что начальство - и конец, не стыдно хоть бы было..."
Карташев тихо, мягко начал объяснять профессору, как это вышло, что он не успел прочесть последних трех листов. Он старался придать своему голосу тот испуганный тон, которым привык говорить в гимназии.
- Зачем же вы время отняли? - грубо, с раздражением перебил его профессор.
Карташев подумал напряженно и начал врать.
- Я надеялся, что восстановлю в памяти вопрос по слушанным лекциям.
- Если бы вы хоть раз слышали, вам не составило бы труда ответить... вы надеялись... но я-то здесь при чем?! Теперь вы будете обдумывать новый вопрос, ваш товарищ тоже, а я буду сидеть сложа руки?
"Так он, вероятно, в халате, старая брюзга, брюзжит на экономку за плохо выглаженную манишку", - подумал Карташев и, вдруг переменив тон, ответил:
- Все остальное я могу сразу отвечать.
Профессор совсем огорчился: что-то закипало в его душе; он точно хотел или встать, чтобы уйти, или крикнуть всем этим Карташевым, которые нагло лезут, неподготовленные, неразвитые, изолгавшиеся и изовравшиеся, - что они унижают университет, что alma mater не полицейское управление, где выдают паспорта на жительство. Но профессор только стиснул зубы и несколько мгновений в упор смотрел на Карташева...
- Изучая право, - с подавленным бешенством заговорил он, - вы отказываетесь от определения этого права; могу ли я признать ваше знание удовлетворительным?
- Позвольте мне держать в пятой группе...
Профессор безнадежно отвалился в свое кресло.
- Я не могу...
- Из восьмидесяти пяти листов я не знаю всего трех...
Профессор стремительно и бурно перебросился из кресла к самому носу Карташева.
- Это в лавке... это в лавке торгуются... и меряют аршинами, а не здесь... вы ошиблись, милостивый государь!!
"Милостивый государь!" так же загудело по всей аудитории, как и на первой лекции. Сердце Карташева тоскливо сжалось.
- Я могу только, - опять успокоенно, после долгого молчания, заговорил профессор, - соблюсти формальность закона; извольте брать новый билет.
"Ну и черт с тобой, - подумал Карташев, - по крайней мере, хоть студенты увидят, что я остальное знаю".
С лицом приговоренного и озлобленного он вынул новый билет.
- Восемнадцатый: киренаики. Вы сказали, можете не обдумывая отвечать?
- Могу, - раздраженно ответил Карташев.
Карташев начал, но профессор перебил его два раза подряд.
- Позвольте мне, - побелев как стена, сказал громко, резко и твердо Карташев - сперва ответить, а затем уже вы скажете мне свои замечания.
Профессор бросил карандаш и, отвалившись на спинку кресла, подперся уныло рукой.
Карташев говорил уверенно, точно, придерживаясь чуть не вызубренных им лекций. Он говорил, и в памяти его вставало все то, что было и на другой странице, и на третьей, в каком именно углу, и дальше все до конца. Речь его лилась плавно, без запинки, уверенно. И в то же время он не переставал чувствовать всю боль своего незаслуженного унижения, голос его дрожал, и, отвечая, он не смотрел на профессора.
