"Пороки зависят от порядков эпохи, а не от человека, - вспомнил он и подумал, - а китайцы говорят, что от одного хорошего человека уже весь мир делается лучше. Так это или не так? Но надо же на чем-нибудь остановиться: при "Saeculi vitia"* складывай руки, нет точки приложения для своего идеала, но у китайцев, при их добром человеке и этой отдельной работе каждого, сколько тысяч лет все только одна проза жизни, все один навоз, а того, чего-то иного, высшего, что есть у гениев культурного человечества, нет и нет, и все пошло, тоскливо... И у нас, когда рвались к этим гениям, была и сила и мощь, а теперь реакция... Вот Рыльский пишет Корневу, что и Иванова движение реакционное... да и я, собственно, срезался ведь, если говорить откровенно, действительно же просто потому, что не подготовлен понимать идеи этого самого Запада... А какую-то идею надо, ну и валяй сплеча свою Америку; вот эти все Ивановы... и я такой же, и нет рамок, гарантирующих от путаницы на всю жизнь. Блуждать в каких-то потемках!.."
______________
* Пороках века (лат.).
Карташев уперся в какой-то угол со своими мыслями и принялся за "Карла Смелого".
Иногда он отрывался от чтения, возвращался к действительности, в сердце точно кто-то вонзал иголку, и он думал: "Да где же Ларио?!"
Раздался звонок: "Вот он!"
Но это был Корнев с какой-то дамой. Карташев, выглянувший было в коридор, поспешно спрятался.
- Вы подождите, Анна Семеновна...
- Кто это? - спросил озабоченно Карташев вошедшего Корнева.
- Горенко... одевайся...
Этого только недоставало! Карташев оживленно рассказал Корневу о своем положении. Горенко провели в соседнюю комнату, и Карташев рассказал и ей через дверь всю правду.
- Есть одно только спасенье, - говорил он, - если я надену салоп горничной, но и тогда я все-таки буду босой.
- Да ерунда, иди, - махнул рукой Корнев, сидевший у кровати Ларио.
- Идите, конечно, - усмехнулась Горенко.
Через несколько мгновений Карташев вышел к Анне Семеновне.
- Как вы выросли! - могла только сказать Горенко, удерживаясь от смеха.
Карташев стоял перед ней, высокий, в длинном салопе, в носках, и сконфуженно смотрел своими наивными, растерянными глазами. Горенко кусала губы.
- Можно подумать, что вы сами больны, - произнесла она с своей манерой говорить сама с собой, - волосы отросли... волнами... настоящий поэт...
Она была одета в черное, просто, но все шло к ней; глаза ее, большие, синие, сделались еще глубже, загадочнее и сильнее магнетизировали. Она показалась Карташеву очаровательной, прекрасной, каким-то слетевшим ангелом.
- Я так рад вас видеть!..
- И я рада... - Она осмотрела его. - Этот костюм вам больше идет, чем теплое пальто, калоши и башлык в июле. Вам все ваши кланяются... Наташа еще похорошела...
Карташев глазами сказал Горенко: "И вы".
Она вспыхнула, отвела глаза и спросила с той строгостью, которая еще сильнее ласкает:
- Ну, теперь расскажите, что вы сделали хорошего?
Карташев рассказал о том, что срезался, что готовится в институт путей сообщения, и спросил о Моисеенко, но Горенко ничего не знала, где он и что с ним...
Она говорила сдержанно, неохотно, и Карташев чувствовал, что здесь с ним только ее тело, а душа вся принадлежит какому-то другому, недоступному для него миру. Его не тянуло в этот мир, потому что он не знал его, зато тянула Горенко, и рядом с ней, красивой, задумчивой, он хотел бы быть везде...
Карташев еще что-то спросил об ее муже.
- Больше меня ни о чем не спрашивайте, - я ничего и не знаю.
Карташев смутился, чем-то обиделся, - ему точно не доверяют, - и замолчал.
Корнев, осмотрев Шацкого, возвратился к ним.
- Тёмка - легкомысленнейшее существо, - говорил он, любовно посматривая на Карташева, - выехал из дома математиком, превратился в юриста, а теперь путеец... и все с одинаковыми основаниями... Эх, ты!
- А его, знаете, совсем рефлекс заел, - обратился задетый Карташев к Горенко.
Корнев покраснел.
- Что ж, - сказал он, - я согласен...
- А у нас все-таки хотя какая-нибудь жизнь.
- Ну, покорно благодарю и за такую жизнь, - вспыхнула Горенко, - уж лучше Сибирь... Ей-богу... для меня ваша жизнь положительно была бы хуже каторги...
Явился Ларио, и не один, а с Шуркой. Они шумно вошли в комнату Шацкого, куда бросился и Карташев. Дело разъяснилось: Ларио получил пятьдесят рублей в задаток и отправился к Марцынкевичу. Карташев обиделся, а "дрызнувший" уже Ларио, чувствуя некоторую вину, как бы извинялся, говоря:
- И, понимаешь, черт его знает, и сам не знаю, как попал туда и вот с этой самой...
- Да ну, ты, черт! - перебила его Шурка, - не ори... видишь, больной...
- А что - как? Был доктор? - спохватился Ларио.
- Господи, что с ним сделалось? - всплеснула руками Шурка. - Да вы его совсем уморили... Этот в салопе ходит. Ха-ха-ха! Черти вы, да и только!
Карташев сидел в полном отчаянии: эта Шурка, свинья Ларио... там за дверью Горенко, которая все это представит себе совсем иначе...
- Что вы смеетесь? - сердито повернулся он к Шурке.
- А что? нельзя? - благодушно-насмешливо спросила она. - Злой? Грр... укусит!.. обезьяна... ха-ха-ха!
Шурка смеялась, смеялись Ларио и Корнев, выглянула Горенко и улыбалась, один Карташев в своем салопе был сердит и расстроен. Он думал: мало того, что возись с больными, мало того, что нарядили человека в шутовской костюм, - смеются еще, и главное - кто смеется? Ларио в его же платье, так бесцеремонно с ним поступивший!
- Тебе меньше всего следовало бы смеяться, - сказал он ему с гневом.
- Мой друг, но чем же я виноват... что ты... действительно шут...
- А ты свинья!
- Ну, ты полегче, а не то и в морду можешь получить.
- Что-о?!
Корнев едва растащил их.
- Господа! полно, что вы! Больной, дамы - перейдите хоть в другую комнату.
Все перешли в другую комнату, все говорили враз, приводили свои доводы, объясняли и объяснялись, кричали. Горенко успокаивала Карташева и Ларио, Шурка извинялась, ругалась и приставала к Карташеву, браня, требуя и умоляя его, чтобы он сейчас же помирился "с подлецом Петькой".
Свежее молодое лицо Шурки разгорелось, и она добилась-таки, что Карташев и Ларио помирились. Шурка радовалась, прыгала, поцеловала Карташева и сказала:
- А все-таки они уморят этого долговязого... Ну, нет... Вот завтра Петьку выпровожу - за границу едет... дурака вон выгонят оттуда... - а сама останусь здесь. Эй ты, салопник, в товарищи берешь меня?
- Едем! - обратилась Горенко к Корневу.
XXIII
Начало учебного сезона в технологическом институте сопровождалось беспорядками.
Еще с весны было вывешено объявление, что откладывать экзамены не дозволяется, но объявление было вывешено поздно, и большинство студентов уже разъехалось по домам.
Все не державшие согласно объявлению считались оставшимися, а все оставшиеся на третий год подлежали исключению. Таких набралось до двухсот человек.
В коридорах, в аудиториях студенты собирались и бурно обсуждали положение дел.
После одной громадной сходки решено было просить отмены сурового распоряжения. Приглашенный на сходку директор пришел в сопровождении инспектора, но раздались крики: "Вон инспектора", - и инспектор ушел. Директор был бледен, но тверд. Он старательно избегал всяких объяснений причин и определенных обещаний. Все попытки со стороны студентов ни к чему не привели. Тем более было непонятно поведение директора, что прежде он искал популярности у студентов. Убедившись, что пред ними уже стоит другой человек, студенты, пошептавшись, приняли решение освистать директора.
- Дорогу господину директору, - иронически почтительно крикнул стоявший рядом с Ларио студент, и от средины залы к дверям образовался широкий проход.
В напряженном ожидании толпа замерла.
- Прошу вас, господа, - указывая на проход, проговорил директор тем же, что и студент, тоном, - я выйду последним.
Эти слова были произнесены спокойно, уверенно, даже весело. Взрыв аплодисментов был ответом на находчивость директора.
- Но вы нам обещаете содействие в отмене распоряжения об экзаменах? спросил кто-то.
- С своей стороны, я сказал, что сделаю все...
Студенты молча переглянулись и один за другим вышли из залы.
Прошло еще несколько дней. Об отмене вывешенного распоряжения не было и помину. На новой сходке решено было прекратить посещение лекций.
Студенты являлись в институт, толпились в коридорах, но в аудитории не шли. В пустых аудиториях стояли профессора и напрасно зазывали студентов, с популярными профессорами студенты перебрасывались шуточками, а нелюбимых освистывали.
В ответ на эту меру студентов последовала новая репрессалия: технологический институт объявлен был закрытым.
На другой день студенты нашли парадные двери запертыми. Толпа студентов на улице перед запертым подъездом института росла, и, когда их собралось несколько сот, студенты через ворота и двор проникли задним ходом в здание института. Лекций, конечно, не было, но студентов не удаляли, и день прошел спокойно. Главным образом обсуждался вопрос о тех, кто получал стипендии, получение их как раз совпало с закрытием института, и положение стипендиатов стало сразу критическим. Решено было на другой день опять пригласить директора, но на другой день и задние ходы оказались тщательно запертыми. Полный двор набилось студентов, а на улице стояла густая толпа интеллигентных зрителей.
