– Да вот, интересуюсь, – сказал он нейтральным тоном.
– Не из музея будете? Вроде ждал вас покойничек…
Смолин по-прежнему был в костюме, при очках и берете. Самый что ни на есть интеллигентный облик – и не только с точки зрения местных аборигенов.
– Интересно, а как вы угадали? – с ходу начал он импровизацию.
– А чего гадать? Видок у вас ненашенский, – охотно вступил в разговор тот, что заговорил с ним первым. – У нас таких модных очечков не найдется, а беретку я в последний раз видел году в семидесятом, потом как-то незаметно из моды вышла…
Не напористо, но целеустремленно Смолин нацелился присесть рядом – и один подвинулся, освобождая ему место. Усевшись, он присмотрелся. Оба аборигена ничуть не походили на бомжей – но определенно принадлежали к народу простому и незамысловатому, разряда пролетариев от сохи. Судя по пропорции пустых и нетронутых бутылок, они намеревались не вульгарно нажраться, а хорошо посидеть. По куруманским меркам.
Но эта штуковина, стоявшая на уголке газеты, набитая окурками…
– Пиво будете?
– Да не отказался бы, – сказал Смолин. – Много не стоит, мне еще работать, а бутылочку в самый раз, если не жалко…
– А чего тут жалеть? От одной не обеднеем, не бичева… – его собеседник ловко сковырнул пробку о край скамейки и подал бутылку Смолину. – Из горла сумеете, товарищ интеллигент?
– На халяву-то что ж не суметь… – Смолин с благожелательной улыбкой отпил немного. – Празднуете?
– Избавление от этой халабуды, – сообщил второй, кивнув на дом, точнее, на те оконные проемы, из которых были вынуты рамы. – Продал вот квартирку, пока за нее деньги давали, а не по морде, добавил, крутанулся – и взял двушку в нормальной панельке, на Добролюбова. По метражу почти такая же, зато по удобству жизни…
В течение следующих пяти минут Смолин выслушал массу нелицеприятного про эти два дома в частности и район вообще: это окраина города, которая, по уверению его собеседников, откровенно загибалась. Оживленное строительство переместилось на восток и юго-восток городка, на здешние места фактически махнули рукой – и тэпушка выслужила все сроки, отчего крякала чуть ли не каждый день, так что свет отрубало надолго и водопрод на отрезке в добрых полкилометра пришел в совершеннейшую негодность. Власти, как им и положено, не чесались и мышей не ловили. Одним словом, райончик сей вымирал, и те его обитатели, кто не мог похвастать частным домиком (в котором все же имеются и колодец, и печка с дровами), понемногу разбегались при малейшей возможности…
– Вот, вчера переезжали… – собеседник показал пальцем.
И точно, возле крыльца громоздился всякий хлам: отслуживший свое холодильник, стулья-табуретки, признанные недостойными новой квартиры, кипы старых газет и журналов и тому подобный хлам, имеющий свойство копиться в устрашающих количествах, подлинный объем которых обнаруживается только при переезде.
– Все разъехались, – поддакнул второй, – один только Профессор и остался. Ждет неизвестно чего, обормот, как будто квартира в цене поднимется. Упасть цена может, а вот подняться – хрен.
– Это точно, – веско кивнул дружок.
– У вас что, настоящий профессор имеется?
– Да ну! Кликуха такая. Сынок покойного Лобанского… вы ж к Лобанскому ехали?
Смолин изобразил мимикой сложную гримасу, которая могла сойти за подтверждение, – так и была собеседниками воспринята. Тот, что словоохотливее, сказал:
– А вы что, про сынка не знали?
– Не доводилось как-то, – осторожно сказал Смолин.
– Старик Лобанский был, конечно, чокнутый, но все же со смыслом жизни: в газетах писал, когда-то пару книжек вышло, вон, и у вас в Шантарске про него знали… Чудик, но со смыслом. А Витька, хоть и закончил в ваших краях университет, только толку чуть, – мужичок выразительно прищелкнул себя по кадыку: – Водяра-матушка… Где бы ни работал, лишь бы не работать, выгоняли отовсюду, сейчас автостоянку с грехом пополам сторожит, оттуда Гурам его еще не навинтил, но чует мое сердце… – он кивнул на вещичку, как раз и привлекшую Смолина: – Вот, от него сподобились. За пару пива всучил, трубы горели. Мне эта цацка без надобности, просто стало жалко дурака – сколько народу на моей памяти кони кинули, потому что похмелиться было нечем…
– Раз без надобности, может, продадите? – спросил Смолин бесстрастнейшим тоном.
– Интересует?
– У каждого свой бзик, – сказал Смолин. – Я вот пепельницы собираю, где только можно и какие только можно.
– Вот, Ген, я ж тебе говорил – это пепельница такая! А ты уперся – рюмка, рюмка! Какая это рюмка, если она к подставке винтом прикручена? Точно, пепельница!
– Пепельница, – кивнул Смолин, нешуточным усилием воли сохраняя совершеннейшую невозмутимость. – У меня таких есть несколько штук, только исключительно чугуняк, а вот железной никак найти не мог… Продадите?
– Сто рублей! – ухмыльнулся абориген. И, видя, что Смолин полез в карман, расхохотался в голос: – Да вы что, товарищ интеллигент! Это я шуткой… Берите так. Мы хоть и в глуши живем, прекрасно понимаем насчет таких заморочек… Митрофанов вон на что мужик обстоятельный и справный, а поди ж ты, бегемотиков собирает сто лет, не детские игрушки, а всякие там статуевины у него и стеклянные, и фарфоровые, и не поймешь какие…
Он вытряхнул окурки через спинку скамейки, протер внутренность клочком газетки и подал Смолину:
– Владейте! Было б что жалеть…
Расскажи кому – не поверят, подумал Смолин, торопливо переправляя вещицу в карман пиджака. И вроде не должно быть ошибки… и уж тем более новодела. Откуда здесь новоделы Фаберже?
– Давайте я хоть за пивом сбегаю, – сказал он, подумав. – Вы ж этому Витьке парочку отдали…
– Да ладно! – великодушно махнул рукой мужичок. – Было бы из-за чего считаться… Владейте, если уж такие собираете…
Над головой у них зашипело, скрежетнуло, пискнуло – и раздался сочный, молодой голос Муслима Магомаева:
– А эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала, и крылья эту свадьбу вдаль несли…
Судя по качеству, на втором этаже, в единственной жилой к квартире включили старый-престарый магнитофон, вполне подходивший под определение антиквариата.
– О! – поднял палец абориген. – Профессор продрыхся. И определенно была у него заначка на опохмелку, глотнул чуток и начал Магомаева гонять… Вы к нему идите сейчас, пока он еще в кондиции, а то через полчасика ухрюкается. Раз музыку гоняет, выпивка есть…
– К нему? – машинально повторил Смолин.
– Ну, я ж не знаю, какие у вас там музейные дела… Вы ж хотите в музей что-то там забрать? Старик что-то такое говорил – мол, приедут из музея, все заберут, пока сынок беспутный не то что не загнал за бутылку, а, чего доброго, вообще в мусорку выбросил по дурости…
– Да, действительно, стоит зайти… – сказал Смолин.
В квартиру, в которой хранились такие вещи, безусловно следовало вломиться, не откладывая…
– Ты смотри, – задумчиво сказал словоохотливый. – Хоть старик Лобанский и был чудик-чудиком, а приехал музейщик из самого Шантарска… Дедок бы порадовался, да помер некстати…
– Какое помер?! – возмутился его дружок. – Убили!
– Да ладно тебе! Кто б его стал убивать? Это бабки сплетню пустили…
У них вспыхнула вялая, совершенно неинтересная по причине отсутствия аргументов и фактов перепалка – сам умер чудаковатый старикан (как выяснилось, любивший гордо именовать себя краеведом) или его все же убили. Воспользовавшись этой дискуссией, Смолин вежливо раскланялся, пробормотал что-то прощальное и юркнул в подъезд.
Распахнутая дверь справа, распахнутая дверь впереди, в глубине бывшей прихожей. Вверх уходит, загибаясь влево, крутая лестница с вытертыми посередине каменными ступенями и сохранившимися в полной неприкосновенности массивными чугунными перилами.
Чуть подрагивавшими пальцами Смолин достал из кармана только что преподнесенную ему от всей щедрой русской души «безделушку» – тяжелую пепельницу из неизвестного металла, в виде уланской каски. Каска была германская, на ней красовался прусский орел, орденская звезда, лента с девизом, вычеканенным вовсе уж крохотными буквами. Ставилась эта штучка на квадратное навершие, а в опрокинутую каску, соответственно, стряхивали пепел – чуть ли не сто лет назад, в первую мировую…
Напрягая глаза, Смолин вертел пепельницу… и нашел! Верно говорится, что в такие минуты истинный антиквар испытывает некое подобие оргазма…
На ребре подставки красовалось крохотное, совершенно незаметное, если не приглядываться со всем усердием, клеймо: узенький, коротюсенький, вдавленный прямоугольник, в котором красовались семь выпуклых заветных букв: Фаберже.
О таких вещах он только слышал и читал, а в руках держать не доводилось ни разу. Мало кто держал в руках «патриотические» изделия Фаберже…
