И тут я ожесточила свое сердце.
— Я рада, — говорю и снова берусь за поднос. — А ты бы пока наладил видеоскопы, а я тарелки перемою.
— Клал я на все, что эта дырка богатая тебе насовала, — говорит он. — И на затменье это чертово я тоже клал. Что я — темноты не видел? Любуйся знай себе хоть каждую ночь!
— Ладно, — говорю. — Как хочешь.
Только я к двери подошла, а он говорит:
— Может, попозже мы с тобой кой-чем займемся, а, До? Что скажешь?
— Может быть, — отвечаю, а сама думаю: да уж займемся! До того, как в этот день во второй раз темнота настанет, Джо Сент-Джордж со всеми занятиями покончит.
Пока я у мойки стояла, так все время с него третий мой глаз не спускала. Он уж много лет в постели только дрых, храпел и пердел и, думается, знал, что спиртное тут причиной не меньше моей безобразной рожи, а может, и больше. Я перепугалась, а вдруг он и вправду решит попозже себя испробовать да и наденет крышечку на бутылку «Джонни Уокера», но этой беды не случилось. Для Джо трахнуться (ты уж меня извини, Нэнси) такой же минутной фантазией было, как меня поцеловать. Бутылка для него куда важнее была. Она ж у него под рукой стояла. Один видеоскоп он из пакета вытащил, взял за ручку и вертел так и эдак, на солнце поглядывая. Ну прямо шимпанзе радиоприемник настраивает — один раз я по телику видела. Потом положил и снова виски в стакан плеснул.
Когда я вышла на крыльцо с рабочей корзинкой, он уже смотрел по-совиному, а глаза у него красным обвело, как всегда бывало, когда он втройне за воротник заложит. Но на меня он остро так поглядел — думал, наверное, что я его ругать примусь.
— Ты на меня внимания не обращай, — говорю сладким голосом. — Я просто посижу тут со штопкой, пока затмение не начнется. Хорошо, что солнце из-за туч вышло, верно?
— Черт, Долорес! Ну прямо будто у меня нынче день рождения, — говорит он, а голос у него уже сиплый и язык заплетается.
— Да, пожалуй, что-то вроде этого, — говорю и начинаю штопать прореху в джинсах Малыша Пита.
Следующие полтора часа тянулись даже медленнее, чем время, когда моя тетя Клорис обещала меня свозить в первый раз в кино в Эллуорт и я ее никак дождаться не могла. Джинсы Малыша Пита я заштопала, поставила заплатки на брюки Джо Младшего (этот мальчик и тогда наотрез отказывался джинсы носить — думается, уже, сам того не зная, готовился стать политиком) и подшила две юбки Селены. А под конец пришила новую ширинку на рабочие штаны Джо. Они старые были, но еще крепкие. Я тогда подумала, что они сгодятся, чтоб его похоронить.
И тут, когда уж я подумала, что оно никогда не начнется, смотрю — свет у меня на руках вроде бы немножко померк.
— Долорес? — Джо меня окликнул. — Вроде бы то, чего ты со всеми этими дураками и дурами дожидалась, вот оно.
— Ага, — отвечаю. — Похоже на то.
И правда, свет во дворе из ярко-желтого, каким ему в июле быть положено, стал каким-то розоватым, а тень от дома — почти прозрачной, такого я ни прежде, ни потом не видела.
Я достала из пакета отражатель и повернула его так, как мне Вера сто раз за последнюю неделю показывала. И тут мне такая странная мысль пришла… Эта маленькая девочка то же самое делает, вдруг подумала я. Сидит на коленях у папочки и то же самое делает.
Я, Энди, тогда не знала, что означала эта мысль, да и теперь толком не знаю, а тебе сказала, потому как решила тебе все рассказать; ну и еще я о ней позже опять подумала. Но главное то, что секунду-другую я не просто о ней думала — я ее вживе видела, ну как во сне или как ветхозаветные пророки в своих видениях: девочка лет, может, десяти со своим отражателем в руках. На ней короткое красное платье в желтую полоску — такое пляжное, на бретельках, понимаешь? — а губы алой помадой подкрашены. Волосы белокурые и вверх зачесаны, будто ей постарше казаться хочется. И еще я кое-что увидела — такое, что мне сразу о Джо напомнило. Рука ее папочки у нее на ноге лежала — очень высоко, даже излишне. И тут он ее убрал.
— Долорес? — говорит Джо. — Тебе плохо, что ли?
— С чего ты взял? — говорю. — Очень даже хорошо.
— Вид у тебя какой-то странный был.
— Так затменье же! — отвечаю. И я правда так думаю, Энди, но только я думаю, что девочка, которую я тогда увидела, а потом еще раз, была настоящей живой девочкой и сидела с отцом на пути затмения в то же самое время, когда я сидела на крыльце с Джо.
Я поглядела в отражатель и увидела крохотное белое солнце, такое яркое, будто серебряная монетка в огне с черным таким изгибом по краешку. Поглядела я поглядела, а потом на Джо посмотрела. А он видеоскоп взял и щурится в него.
Тут в траве цикады зацвирикали: думается, они решили, что закат в этот день пораньше начался и пора им свои шарманки заводить. Я на пролив посмотрела — вода между лодками куда синей выглядела, а сами они какими-то жутковатыми стали и в то же время сказочными. И мне померещилось, что все эти лодки под странно темным летним небом — одна только видимость, и нет их там.
Я покосилась на часы — без десяти пять. Значит, следующий час или больше все на острове только о солнце будут думать и только на него смотреть. На Восточной дороге — ни души, все наши соседи либо на «Принцессе», либо на крыше отеля, и, значит, если я вправду хочу его прикончить, так время подошло. Все внутренности у меня будто в одну тугую пружину закрутились, и никак я не могла из головы выбросить белокурую девочку на коленях у ее папочки, но я не должна была допускать, чтоб это меня остановило или хотя бы отвлекло на одну минуту. Я знала: не сделаю сейчас же — не сделаю никогда.
Я положила отражатель рядом с шитьем и сказала:
— Джо!
— Чего? — спрашивает он. Затмение он обругал, но теперь, когда оно и вправду началось, глаз от солнца отвести не мог. Задрал голову, и видеоскоп отбрасывал ему на лицо эту же прозрачную тень.
— Сюрприз! — говорю я.
— Какой еще сюрприз? — спрашивает и опускает видеоскоп (особые стеклышки в рамке — только и всего), чтоб посмотреть на меня. Тут я поняла, что он вовсе не от затмения обалдел — то есть не совсем. А нализался почти до чертиков и до того отупел, что я даже испугалась. Если он не поймет, о чем я заговорю, то придется мне свой план бросить не начав. А что ж я тогда делать буду? Неизвестно. Зато одно я знала твердо и от страха прямо обмерла: отступать я не буду. Пусть все наперекосяк пойдет, и будь что будет, я не отступлю.
Тут он протягивает руку, хватает меня за плечо и встряхивает.
— О чем ты, черт тебя дери, говоришь?
— Помнишь про деньги на детских сберегательных книжках? — спрашиваю, а он чуть прищурился, и тут я поняла, что вовсе он не так пьян, как мне показалось. И еще я поняла, что этот поцелуй ничегошеньки не изменил. Поцеловать-то кто угодно может. Римлянам Иуда Искариот поцелуем на Христа указал.
— Ну и что? — говорит он.
— Ты их забрал.
— Еще чего!
— Да-да, — говорю. — Когда я узнала, что ты пристаешь к Селене, я пошла в банк. Хотела взять деньги, забрать детей и увезти их от тебя.
Он рот разинул и уставился на меня. А потом захохотал. Откинулся в своей качалке и ржет, а вокруг него все темней и темней становится.
— Ты, значит, в дурах осталась, а? — говорит. Потом подлил себе виски и опять уставился в видеоскоп на небо. А тень на его лице и не видна почти. — Всего половина осталась, Долорес, — говорит, — а может, и меньше!
Поглядела я в свой отражатель и вижу: он верно сказал. От серебряной монеты половина осталась, и она все убывает и убывает.
— Да, — говорю, — половины уже нет. Ну а деньги, Джо…
— Забудь про них, — говорит. — Не забивай свою голову чем не надо. С деньгами этими полный порядок.
— А я о них и не беспокоюсь, — отвечаю. — Ничуть. А вот что ты меня обдурил, мне обидно.
Он кивнул вроде бы серьезно и раздумчиво, будто хотел мне показать, что понимает и даже сочувствует. Да только долго не выдержал и давай опять хохотать на манер мальчишки, которого учительница ругает, а он ее ни в грош не ставит. Так ржал, что у его рта просто облачко серебряное из брызг повисло.
— Ты уж прости, Долорес, — сказал он, поуспокоившись. — Смеяться я не хотел, но я ж тебя обставил, а?
— Угу, — отвечаю. Ведь оно так и было.
— Надул на все сто, — говорит, а сам регочет и головой трясет, будто невесть какую шутку услышал.
— Угу, — опять я с ним соглашаюсь. — Да только знаешь присловие?
— Это какое же? — говорит, а сам положил видеоскоп на колени и на меня смотрит. Он до того ржал, что в красных его свинячих глазках слезы стояли. — Это у тебя, Долорес, на любой случай присловье есть. Так что говорят о мужьях, когда они пронырливых жен облапошивают, которые не в свое дело лезут?
