Потом я вдруг вздернула голову и сообразила, что немножко задремала. Недолго — небо еще светлым оставалось, но светляки уже снова плясали, и сова опять заухала. Во второй раз за день это приятней звучало.
Я чуть подвинулась и просто зубами заскрипела, до того у меня руки-ноги затекли. И сразу так закололо ниже колен, хоть плачь. Зато в колодце тихо было, и я уж понадеялась, что он все-таки помер — скончался, пока я спала. И тут же услышала шорохи, постанывания и всхлипывания. Всхлипывания, они хуже всего были — значит, каждое движение его как ножом резало.
Я оперлась на левую руку и опять посветила в колодец. Еле себя заставила, особенно потому, что вокруг уже совсем темно стало. Он умудрился подняться на ноги, и луч фонарика отражался от лужиц вокруг его рабочих сапог. И мне вспомнилось, как я солнце увидела в осколках дымчатых стекол, когда ему надоело меня душить и я на пол свалилась.
И теперь я наконец поняла, что произошло — почему, пролетев тридцать с лишним футов, он только расшибся, а не помер на месте. Колодец уже не был сухим. Нет, вода в нем не поднялась, не то бы он в ней захлебнулся, как крыса в дождевой бочке, но дно было сырым и мягким. Это смягчило удар, ну и что он пьян был, тоже, наверное, поспособствовало.
Он стоял там — голова опущена, покачивается, а ладонями в стенку уперся, чтоб снова не упасть. Тут он поглядел вверх, увидел меня и ухмыльнулся. Меня от этой ухмылки мороз по коже продрал, Энди, потому как это была ухмылка покойника — покойника, у которого лицо и рубашка вся в крови, покойника, у которого вместо глаз будто два камня.
И тут он полез вверх по стенке.
Я гляжу и своим глазам не верю. Всовывает пальцы между камнями, которые из стенки торчат, и подтягивается, пока ногой опору не отыщет. Минуту передохнул, и вижу — его рука опять над головой шарит, словно жирный белый слизняк. Нашел выступ, уцепился, другой рукой перехватил и снова подтянулся. Когда опять остановился передохнуть, то задрал окровавленное лицо, и в луче фонарика я увидела, как ему на щеки и плечи кусочки мха сыплются.
И он ухмыляется, ухмыляется…
Энди, ты мне не дашь еще выпить? Да нет, не виски — его на сегодня хватит. А просто водички.
Спасибо. Большое спасибо.
Ну он новый выступ нащупывал, но тут нога у него соскользнула, и он опять вниз рухнул. Грязь так и чмокнула, когда он на задницу плюхнулся. Вскрикнул и за грудь ухватился, как актеры в телевизоре, когда сердечный припадок изображают, и голова у него упала на грудь.
Тут я не выдержала. Выбралась из ежевики и бегом к дому. И сразу в ванную. Тут меня выворотило. Потом пошла в спальню и легла. Меня всю колотило, а в голове одна мысль: что, если он все равно жив? Что, если он ночь проживет? Что, если еще дни и дни протянет, слизывая капли воды со стенок или зачерпывая ту, что поверх грязи просочится? Что, если он будет звать на помощь, пока его не услышат Кэроны, или Ленгджиллы, или Джолендеры и не вызовут Гаррета Тибодо? Не то кто-нибудь заглянет завтра в дом — какой-нибудь его собутыльник, либо позвать его мотор починить или с ними в море пойти, — заглянет и услышит, что в ежевике кто-то кричит? Что тогда, Долорес?
И тут еще один голос ответил на все эти вопросы. Думается, это внутренний глаз говорил, только, по-моему, звучал он не как голос Долорес Клейборн, а больше как голос Веры Донован — четкий, сухой, Целуй-Меня-В-Задницу, если не нравится. «Ну, конечно, он уже покойник, — говорил этот голос. — А нет, так скоро будет. Умрет от шока, переохлаждения и проткнутых легких. Возможно, не все поверят, что человек может умереть от переохлаждения в июльскую ночь, — но им просто не доводилось провести несколько часов в тридцати футах под землей на мокрых камнях. Я понимаю, что обо всем этом думать не так уж приятно, Долорес, но зато перестанешь тревожиться. Поспи-ка, а потом сходишь туда, посмотришь и сама увидишь».
Я не знала, верно он говорит или нет, только вроде бы выходило, что верно, и я попробовала заснуть. Только ничего не вышло. Чуть задремлю, так словно слышу, что Джо бредет вдоль сарая к задней двери, и чуть где что скрипнет, я сразу вскидывалась.
Ну, и не выдержала. Сняла платье, натянула джинсы и свитер (эка хватилась, небось вы думаете), забрала фонарик с пола ванной рядом со стульчиком, где я его бросила, когда меня рвать начало. И пошла назад.
Темно, хоть глаз выколи. Не знаю, светила в ту ночь луна или нет, да только все равно небо снова затянули тучи. И чем ближе я подходила к ежевике за сараем, тем хуже меня ноги слушались. А когда высветила фонариком верх колодца, они и вовсе подниматься перестали.
Но я все-таки заставила себя подойти к самому краю. Минут пять стояла, слушала, но только цикады цвиркают, ветер ежевикой шуршит да сова где-то ухает, может, та самая, которую я раньше слышала. Ну и еще в отдалении волны о мыс разбиваются — только к этому звуку на острове так привыкаешь, что и не слышишь его вовсе. Стою там с фонариком Джо в руке, луч в колодец направляю, а по всему моему телу липкий пот выступает, жжет ссадины и царапины от ежевичных шипов. Я себе приказываю стать на колени и заглянуть в колодец. Разве ж я не для этого сюда пришла?
Так-то так, а вот заставить себя не могу: только дрожу да постанываю. И сердце не бьется, а так, трепыхается в груди, будто птичка.
И тут из колодца выползла белая рука, вся в крови и в грязи, и вцепилась мне в лодыжку.
Я уронила фонарик. Он упал в кусты у самого края. Тут мне повезло: слети он в колодец, быть бы мне по уши в дерьме. Но ни о фонарике, ни о своем везении я не думала, потому как дерьма, в которое я вляпалась, и так хватало с избытком. Думать я могла только о руке, которая держала меня за лодыжку и тащила к дыре. И еще о строчке из Библии. Она у меня в голове гремела, как чугунный колокол: «Рыл ров для врагов своих и упал в яму, которую приготовил».
Я закричала и попробовала вырваться, но Джо так в меня вцепился, словно руку в цемент окунул. Глаза у меня привыкли к темноте, и я его видела, хоть фонарик в другую сторону светил. Он-таки почти сумел выбраться из колодца. Только Богу известно, сколько раз он срывался вниз, но в конце концов добрался до самого края. Думается, он бы вылез, не приди я в эту минуту. Голова его была только на два фута ниже того, что осталось от крышки. И он все еще ухмылялся. Его нижняя вставная челюсть чуть-чуть высунулась изо рта — я как сейчас ее вижу, вот как тебя вижу, Энди, и вид такой был, будто лошадь на тебя скалится. А некоторые зубы были черными от крови.
— До-лоррр-ииссс! — просипел он и все тянет меня, тянет. Я охнула, шлепнулась на задницу и заскользила к этой чертовой дыре, а сама чувствую, как ежевичные шипы впиваются в джинсы и ломаются, впиваются и ломаются, а я скольжу и скольжу по ним.
— До-лоррр-иисс, ссстеееерва, — говорит он, ну прямо поет! Помнится, я еще подумала: «Сейчас он «Лунный коктейль» затянет!»
Я уцепилась за ветки и ухватила горсть колючек и свежей крови. Хотела свободной ногой ударить его по голове, но не достала до нее, только раза два пробор ему задником туфли сделала.
— Давай же, До-лоррр-ииссс! — говорит он, будто зовет мороженого поесть или пойти потанцевать под оркестр у Фаджи.
Тут моя задница съехала на обломок крышки, который еще держался, и я поняла: надо что-то сделать, не то мы вместе слетим вниз, да и останемся лежать на дне, того и гляди обнявшись. А когда нас отыщут, найдутся люди — дуры вроде Иветты Андерсон, — которые скажут: сразу видно, как мы с ним любили друг друга.
И это помогло: я поднатужилась и опять назад дернулась. Он чуть меня не удержал, но тут его пальцы разжались. Наверное, я ему туфлей в лицо заехала. Он взвизгнул, его рука раз-другой задела меня по носку — и нет ее. Я ждала, что услышу, как он на дно плюхнется… И ничего подобного! Сукин сын не сдался. Будь он в жизни таким же упорным, как в смерти, мы б с ним жили и горя не знали.
Я встала на колени и вижу, он в дыре болтается… но держится. Он поглядел на меня, тряхнул головой, чтоб сбросить с глаз кровавую прядь, и ухмыльнулся. Тут одна его рука выползает из колодца и хватается за землю.
— Дол-ОО-рисс, — простонал он. — Дол-ООО-рисс. Дол-ООО-рисс. Дол-ООООО-рисс! — И лезет из колодца вон.
— Да разбей ему голову, дуреха! — вдруг сказала Вера Донован.
Нет, не в голове у меня, как та девочка, которую я во время затмения видела. Понимаете, о чем я? Голос этот я слышала, вот как вы, трое, сейчас меня слышите, а будь там аппаратик Нэнси, вы бы могли этот голос снова проиграть, сколько захотели бы. Я это знаю твердо, как свое собственное имя.
Так или не так, а я ухватила камень — один из тех, какими колодец обложен был. Он чуть было меня не сцапал за запястье, но я успела камень вывернуть. Большой, весь в засохшем мху. Занесла повыше, а он на камень смотрит. Голова его уже над краем высунулась, и глаза точно на стебельках торчат, как у улитки. Тут я его изо всех сил камнем треснула. И услышала, как его нижняя челюсть разбилась. Будто фарфоровая тарелка о кирпич стукнулась. И тут он сгинул — свалился назад в колодец, и камень с ним.
