в цель, как друс, почувствовавший кровь. Наследнику нужно будет всего лишь дотронуться до печати, положить на нее ладонь. Если он — сын Мланкина, он останется жить. Если он самозванец, завладевший печатью незаконно, он умрет, истечет кровью за несколько дней, и не найдется в мире силы, способной закрыть его раны.
Мысли о родительском проклятии заставляют меня вспомнить о Сесамрин. Мать моей магии, мой Мастер, наш с Инетис Мастер. Она была одним из лучших травников Тмиру, и в наш дом — я помню это еще с младенчества — постоянно шли люди. С укусами, порезами, болями в животе и груди, с синяками и кашлем, с поносом и дрожью в руках. По приказу отца к нашему дому соорудили пристройку с отдельным входом, и мать могла возиться со своими больными, не нарушая покой вечно занятого наместника.
Вход в пристройку он приказал забить досками сразу после замужества Инетис.
Что теперь на сердце у моего отца? Вести о смерти дочери дойдут до него со дня на день. Что он скажет себе, чтобы утешиться? Не проклянет ли правителя, который забрал у него живую дочь, но не вернул даже мертвой?
По закону Инетис должны были проводить в лес. В вековечный лес — туда, где животные не испытывают страха, вгрызаясь в когда-то наполненную магией плоть. Я отстраненно думаю о том, что у сестры от Мланкина есть сын, и ему тоже, должно быть, тяжело. Но Кмерлана я не знаю и не испытываю к нему привязанности или любви. Если он хоть немного похож на отца, он ненавидит магию — и значит, ненавидит и дядю, которого никогда не знал.
За все время моего отца ни разу не пригласили в Асму, да что там, он даже границу Асморы не пересекал. Инетис не выезжала из дома — сначала из-за казней, потом из-за беременности, а потом просто потому что боялась гнева мужа. Мланкин не отпустил бы ее. Он презирал и боялся Сесамрин, потому что слышал о ней еще тогда, когда со своим названым отцом ездил на ярмарки работников в Зус. Он и казнил ее потому, что боялся — хоть и отменил к тому времени указ о поголовном истреблении магов.
Он уничтожил всю мою семью. И я уничтожу его семью, чего бы мне это ни стоило.
— Не стоит о таком думать, благородный, — говорит Улис.
Я перевожу на него взгляд. Он усмехается.
— У тебя на лице написано, что убить готов. Попадись нам сейчас отряд шиниросских солдат, и быть беде.
— Так мы уже в Шиниросе? — За раздумьями я проглядел гряду холмов, идущую наискось мимо Асморы к Алманэфрету — Раздольные холмы, границу, которой сама Цветущая долина отделила одну свою землю от другой. — Как думаешь, к ночи доберемся до Шина?
Улис цокает языком, качает головой. Солнце стоит высоко, но мы едем не по ровному и широкому Обводному тракту, и не по Главному, а по извилистым тропкам — и они то сплетаются, уводя в сторону, то разбегаются, решив вдруг вернуться на пару мересов назад, чтобы снова рвануть вперед. От деревни до деревни, от крохотного поселка с десятком домов до большого светлого села с собственным рынком и двумя, а то и тремя кузницами.
Цветущая долина невелика, если ехать с севера на юг, но с запада на восток она широкая, как скатерть, которой накрывают праздничные доски. От Шинироса до Тмиру десять дней пути, от Шина до северной границы области Шембучень можно добраться за черьский круг — двадцать дней, не больше, но чтобы прогуляться от края вековечного леса до гряды гор, отделяющих обе земли Алманэфрет от пустынного края, придется на полсотни дней забыть о покое. Три земли — Тмиру, Асмора и Шинирос — словно три кумушки-соседки, присевшие после вечерней дойки поговорить о том, о сем. Шембучень смердит на севере, утопая в болотной тине, и ей не до сплетен, а Хазоир настолько мал, что там даже наместника нет — только десяток фиуров, лениво обменивающихся ради развлечения работниками на ежесезонных ярмарках.
Только раз или два за последние сто Цветений наследника отправляли в дальние земли. Сам Мланкин рос в Тмиру, а его отец и вовсе оставался в Асморе — тогда бушевал черномор, и люди умирали как дзуры в начале Холодов. Страшное это было время, и маги разрешили нисфиуру не подвергать сына напрасному риску.
У деревни, к которой мы подъезжаем, бродит отряд — я вижу, как солнце сверкает на наконечнике воинственно поднятого к небу друса. Да, мы на самом деле в Шиниросе. Вблизи от вековечного леса отрядов не счесть, и нам придется быть очень осторожными. Вокруг только степь, и укрыться в высокой траве всаднику не так-то просто. Мы спускаемся с холма, как можно быстрее, чтобы не привлекать внимания.
— До вечера далеко еще, — говорит Улис себе под нос.
— Лучше держаться подальше от деревень, — говорю я. — Увидят нас днем.
— Собьешься с пути — придется возвращаться. Не переживай, благородный. Выведу я тебя. Дорог много, по бездорожью еще успеем ближе к Шину проехаться. Далеко еще.
Я смотрю на висящее над нами солнце, вспоминая, что сегодня взошло оно чуть позже. Видимо, потому и тянется так этот день. Потому и кажется длиннее обычного.
Уже за полдень мы набредаем на небольшой ручеек. Поим лошадей, напиваемся сами, наполняем фляжки. Улис с удовольствием доедает краюху, жует тающее на солнце сало, вытирая жирные руки об корс. Я обхожусь водой. От тряски с непривычки немного подташнивает, и о еде думать не хочется.
— К ночи доберемся до Брешины, — говорит Улис. Не знаю, с какими внутренними дорожными свитками он сверяется, по моим мы еще толком от Асморы не отъехали. — Там и переночуем.
Если слова о Брешине — большом селе за полдня пути до Шина — меня удивляют,
