я послушно вслед за Улисом нагибаюсь, чтобы не удариться макушкой о притолоку, и захожу в домик.
Тут тесно и темно, и из-за горящего в плошке жира не очень приятно пахнет. Кажется, сестра Улиса живет одна — я вижу узкую кровать у стены, каменный стол у холодного очага и деревянную лавку с тазом для умывания у окошка. В доме чуть теплее, чем на улице, и меня пробирает дрожь.
На столе стопкой сложены сухие лепешки, стоит котелок с холодной похлебкой, лежит несколько крупных головок чеснока. Я усмехаюсь про себя, когда вижу чеснок. Это верный признак того, что мы в Шиниросе. Асморийцы едят его нечасто, предпочитая ядреной горечи терпкость лука, который в Тмиру, в свою очередь, заменяют в трапезах едким перцем. «Доброго шиниросца чуешь за мерес» — гласит старая поговорка. И это действительно так.
— Мне пора идти к фиуру, готовить утреннюю трапезу на завтра, — говорит сестра Улиса, глядя на меня. — Бери, что хочешь, ешь, пей, отдыхай. Кто — мне знать не надо, докладывать, куда едешь — тоже.
— Спасибо, — начинаю я, но она сердито отмахивается.
— Поутру чтоб не было тебя тут.
Кровать у стены Улис отдает мне, и я усаживаюсь на нее, стягивая с ног обувь и расстегивая корс, пока брат и сестра о чем-то тихо разговаривают у очага. Пламя в плошке чуть слышно потрескивает, в углах пляшут тени.
От стены до стены здесь пять шагов. Это даже не дом, так, лачуга, в которой можно поесть и переночевать. Мне, проведшему все детство в длинном доме наместника, с шестью сонными, в каждой из которых были свой собственный очаг и окно, это место кажется ненастоящим.
Вернувшись в Тмиру после замужества Инетис, я скитался, ночевал где попало — в поле, в лесу, на сеновалах, в хлевах. Я искал Сесамрин, я надеялся, что она вернется. В пустом доме наместника отец тосковал о той, которую потерял — и я знал, что мое возвращение не изгонит эту тоску из его сердца.
Я голодал, бывало, жевал сорванные прямо в поле колосья. Кутался в рваный корс, стуча зубами от холода, забирался в ясли к телятам, чтобы согреться и согреть их. Я покинул отчий дом и с тех пор всего два или три раза ночевал под крышей другого дома.
Комната в самом захудалом из них смотрелась хоромами в сравнении с этим крошечным домом.
— Можете есть все, — говорит сестра Улиса достаточно громко, и я отвлекаюсь от раздумий. — Я ушла.
Она подходит к кровати, забирает лежащий рядом со мной плащ, быстро накидывает его на плечи и выходит за дверь.
На мгновение прохлада и ночь врываются в дом, и пламя едва не сдувает сквозняком, но дверь закрывается, и снова становится светло и тепло. Улис вытирает тряпкой остатки муки со стола, достает плошки.
— Может, ты огонь разведешь, благородный? — спрашивает он, не оборачиваясь. — Орфуса в углу лежит. Похозяйничай.
Я поднимаюсь и подхожу к очагу. Вскоре в нем уже пылает огонь. Я вешаю котелок на крючок и вскоре у нас есть вкусная и ароматная горячая похлебка. Пока я разливаю еду по плошкам, Улис чистит чеснок. Он предлагает мне, и я не отказываюсь, хоть и не привык. Но в Шиниросе, видимо, как-то по-другому готовят еду. Горький вкус чеснока вовсе не портит вкуса наваристого супа. Я выпиваю остатки похлебки прямо из плошки, а потом Улис потчует меня лепешкой, натертой чесноком, и я съедаю ее с удовольствием, которого сам от себя не ожидал.
— Кажется, благородный, тебе понравится жить в Шиниросе, — замечает он, слушая мои похвалы.
Мы съели почти всю похлебку, и мне хочется чем-то отблагодарить сестру Улиса, но он качает головой, когда я предлагаю дать еще денег.
— Думаешь, я не видел, что в пабине ты последние кольца отдавал? — спрашивает он. Это шиниросское слово для обозначения самдуна, а какое же все-таки асморийское? — Оставь себе. Ты мне хорошо заплатил. Я поделюсь с ней.
В карманах моего корса пусто, если не считать свертка с мозильником и пары денежных колец. Я не могу наложить заклятие на ее огонь или воду, единственное, что мне здесь может подчиниться — орфусы, когда-то бывшие травой. Ирония — обладая магией, позволяющей вылечить почти любую хворь, в доме женщины, которая помогла мне, я бессилен. Я со вздохом усаживаюсь перед стопкой спрессованного помета, отщипываю кусочек, подношу к огню, чтобы видеть и чувствовать. Магия двоелуния уже ослабела, но, возможно, кое-что получится.
— Что задумал, благородный? — спрашивает Улис, но я делаю ему знак рукой, и он замолкает.
Не вмешивается, но настороженно наблюдает, как я протягиваю руку с кусочком помета к пламени, как шепчу быстро и еле слышно слова заклятия.
— Кружите, кружите, теперь с огнем дружите, из тени и ветра для тепла и света, соткана связь травой, гори, но не сгорай, оставайся собой.
Орфус ярко вспыхивает, когда я бросаю его в огонь. Пламя жадно вслушивалось в мои слова, хоть и не собиралось им подчиняться, а вот трава, которой были когда-то эти чуть подгнившие брикеты, не может противиться моей власти. Кусочек вспыхивает. В домике становится светло, как днем, и тепло, как в разгар Жизни. Я поднимаюсь с колен, отряхиваю руки и поворачиваюсь к неподвижно стоящему рядом Улису.
— Орфуса теперь суха. Этими брикетами она сможет топить очаг еще целый чевьский круг.
Я гашу огонек в плошке — он горит зря. Мы укладываемся спать, не туша очага — пламя резвится, играет, радуется, и сырость, притаившаяся на стенах и в углу, постепенно отступает под напором сухого тепла. Я доволен собой — я не остался неблагодарным.
9. ОТШЕЛЬНИЦА
