этими кровопийцами? — спросил Погожев Малыгина, почесывая искусанное тело.
— Черта лысого с ними уживешься, — проворчал Малыгин, не взглянув в сторону Погожева. Взгляд его был уставлен куда-то вверх, в темное южное небо, густо забрызганное звездами. Он даже тут, где всех их на равных паях кусали комары, оставался Малыгиным, гордым, независимым, самым удачливым кэпбригом.
Платон Васильевич потянулся, громко зевнул и, повернувшись к Погожеву, сказал:
— Вас не было и комаров здесь не было.
— Ну, конечно, какой же комар посмеет самого Короля лова тронуть! — раздался из каюты голос Осеева.
— А ты спи, если спишь, — незлобиво огрызнулся Малыгин.
Из каюты вышел Осеев.
— Никогда бы не подумал, что здесь столько комарья, — оказал он, кутая голые плечи в куртку. — Как пить дать, выживут из залива, сволочи.
— Ветер повернулся, вот и понанесло с лиманов, — сказал Малыгин. И, помолчав, спросил: — Что ты, Иваныч, насчет скумбрии кумекаешь? Болгарские рыбаки, наверно, что-нибудь, по-дружески шепнули тебе по рации.
Виктор пожал плечами:
— А я-то надеялся, что вы, старички, нам подскажете.
— Дожидайся. Все перевернулось в этом мире. И стариковские сказки — насмарку, — произнес Малыгин и затянулся сигаретой.
Они стояли так час или полтора: Малыгин у борта своего сейнера, Погожев с Осеевым — у своего, отбивались от комарья и решали проблемы рыбных запасов Азово-Черноморского бассейна.
В заливе ничто не шелохнется. Стоял полнейший штиль. Сейнера будто друг к другу припаяны. Но едва ли кто-нибудь из рыбаков спокойно спал в эту ночь. Сонно чертыхаясь и проклиная комарье, люди повылазили из душных кубриков, где было особенно муторно от комариного писка и, с одеялами в руках, разбрелись по палубам. Даже на спардеке поустраивались. Погожев пожалел, что не ему первому пришла мысль насчет спардека. Там все же хоть чуть-чуть овевает ветерком и, наверное, комарья меньше.
У Погожева не было никаких сил воевать с комарами и бороться со сном. Сказывалась вчерашняя бессонная ночь.
— Сморило, Андрей Георгиевич? Иди вздремни, а мы с Иванычем помасалим. Все равно ночь пропала, — произнес Малыгин. И в его прищуренных глазах мелькнуло что-то вроде иронического снисхождения: мол, ты хоть и партийный секретарь, а в кости слабоват. И не тебе тягаться в выносливости с нашим братом, рыбаками.
Конечно, рыбаки — народ выносливый. С этим спорить никто не будет. Тем более — Андрей Погожев, с его изрядно испорченным за войну «внутренним механизмом». Погожева задевало другое — малыгинское деление на «ты» и «мы». Платон Васильевич упорно не признавал Погожева своим человеком в рыбацком коллективе. Проскальзывало это и у других рыбаков. Но не так откровенно, как у Малыгина.
«Может, он где-то и прав? — подумал Погожев. — Я вместе с ними сеть не тяну. Не выхожу на светолов ставриды и всю ночь до утра не коченею под хлесткими декабрьскими ветрами. Заведовать клубом рыбаков — это еще не значит быть рыбаком. — Но тут же в нем вспыхивало что-то похожее на протест. — Заведовать клубом может, оно и так, — соглашался он. — А как секретарь партбюро? Секретарь партбюро наравне с председателем несет ответственность за все дела рыбколхоза».
Так думал он в промежутках между теми короткими урывками беспокойного сна, в котором провел конец ночи.
Утром Погожев вылез из каюты словно налитый свинцом. Голова разламывалась от боли. Покалывало в области сердца. А утро было удивительное: свежее, ясное, тихое. И комаров как не бывало.
— Рановато радуешься, Андрюха, — сказал Осеев. — Теперь мы от них так скоро не избавимся. Даже если уйдем из залива. Весь сейнер этими кровопийцами нашпигован. Особенно — невод. На закате солнца объявятся.
— Не пугай. А то в море брошусь, — произнес Погожев...
Кэпбриг, в одних трусах, широко расставив крепкие волосатые ноги, тискал жилистыми руками в клубах мыльной пены свое бельишко, поставив тазик на крышку пожарного ящика.
На выборочной площадке, свесив босые ноги за борт, сидели Витюня и Климов. Волосы у того и другого были мокрые. Видимо, только что из моря. В руках — концы лесок. Они ловили глосиков. Рядом стояло красное пожарное ведро для улова.
Особняком от них сидел Леха. Он тоже рыбачил. Мышиные глазки кока то и дело косились в сторону чужих лесок. Стоило Витюне или Климову вытащить бычка или глосика, Леха поспешно забрасывал свой крючок с наживкой поближе к «удачливому месту».
Витюня сердито хмурился, насаживая на крючок свежую наживку, и грозно рычал:
— Ты лучше брось эту свою диверсию, а то...
— А то, как диверсант, и по шее можешь схлопотать, — подхватывал Климов.
Они явно разыгрывают кока. Тот не понимал этого и сердился.
— Шо оно, ваше, море-то? Дэ хочу, там и ловыты буду.
Леха от волнения красный, как рак. В его целлофановом мешочке было всего три глосика и пара черных, как головешки, бычков. У поммеха с радистом улов намного богаче. И для Лехи это было ножом по сердцу.
— Ловили бы в общий котел, чего делитесь, — сказал Погожев, копаясь в улове Витюни и Климова.
— Так он же сам отделился. Частный сектор объявился у нас на посудине, — сказал Витюня.
— Якой там «сектор»! — вспыхнул Леха. — Вы на жареху ловытэ, а я вялыть буду. Шо, запрещается вялыть? — И он скосил свои маленькие настороженные глазки в сторону Погожева, как бы ожидая поддержки.
— Во! — Витюня пророчески вскинул вверх палец. — А потом по гривеннику за штуку у пивной бочки. Знакомая картинка.
— По собственному опыту, что ли? — подковырнул Погожев, больше для того, чтобы отвести удар от кока.
— Случалось, — признался Витюня и обнажил в улыбке крепкие с желтизной зубы.
В стороне Смоленых островов виднелись два баркаса — Осеева и Торбущенко. С баркасов тралили креветку. Когда концы весел выныривали из воды и на какое-то мгновение повисали в воздухе прежде, чем вновь погрузиться в море, отсюда, с палубы сейнера, казалось, что с них осыпались искры.
Вода под бортом сейнера спокойная и прозрачная до самого дна. Глубина небольшая и хорошо были видны на дне не только водоросли и отдельные камни, но и снующие зеленушки, головастые бычки, а
