кричал с баркаса помощник капитана и махал ему рукой. Кацев стоял на носу баркаса во весь рост, словно сказочный богатырь, и издалека Фомичу казалось, что не баркас, а Сеня бежит по заливу, волоча баркас за собой. На корме у руля в своей неизменной «капелюхе» без полей, сгорбившись, сидел Зотыч. На фоне могучей фигуры Кацева он казался полузасохшим грибом опенком.
Баркас скользил уже по инерции — мотор был выключен. Перед самым берегом Кацев ловко спрыгнул в воду и, придерживая баркас за нос, подвел его к берегу.
— Прошу, джэнтэльмэны! Яхта подана.
Фомич не спеша подвернул до колен штаны и, сняв босоножки, перебрался в баркас. Потом Погожев с Кацевым, столкнув баркас с мелководья, перемахнули в него через борта.
Посередине баркаса стояла корзина с креветками. Поверх корзины наброшен неводок, весь в тине и водорослях. Живые креветки, словно слюдяные, бесцветные, не очень-то привлекательные на вид. Но стоит им побывать в кипятке, набраться краски, и отношение к ним сразу меняется.
Возвращались на сейнер на веслах. Погожев с Кацевым гребли стоя, размеренно опуская весла в зеленоватую воду и раскачиваясь в такт гребле. Стармех стоял в носу баркаса, босой, с подвернутыми штанинами, и смотрел, как удалялась от них коса, с ее песчаными пляжиками, пучками еще не успевшей пожелкнуть травы и низкорослым кустарником.
На сейнере их встретил кэпбриг словами:
— Вы только послушайте, что делается в эфире! Словно с ума посходили. На каком-то дурацком нервном накале.
— Финансы, дорогой мой кэпбриг, полновесная монета. Ты лучше меня знаешь, — сказал Погожев.
— Это точно, — согласился Виктор. И, помолчав, сообщил: — Селенин уже в Одессе. Я по рации с «Гусаром» связывался. К обеду пригребут в Тендру. Просили побольше рачков заготовить...
Ох, эти рачки, словно семечки — не оторвешься. Кажется, уже сыт по горло, а минут через десять рука так сама и тянется к кастрюле с креветками. Уже на языке мозоли и губы пошерхли, вот-вот потрескаются, как у Витюни, а тебе все мало.
Откуда-то донесся отдаленный гул самолета. Первым уловил его Фомич. Он даже вздрогнул, услыхав его, — сказывались обостренные воспоминанием нервы стармеха. Потом все вместе, запрокинув головы, они искали его глазами и нашли по ту сторону косы. Самолет летел вдоль Тендры низко над морем в сторону крымских берегов.
— Азчеррыбпромразведка. Наводчик, — сказал Виктор о самолете. — Только не на что наводить... Болгарские рыбаки тоже мечутся по морю.
— Все же не теряешь надежды побывать у берегов Болгарии? — спросил Погожев.
Кэпбриг пожал плечами.
— Будем смотреть по обстановке. — И, бросив хитроватый взгляд своих цыганских глаз в сторону Погожева, признался: — Пока ты пляжился на косе, я перекинулся парой слов с Николой Янчевым. Приглашает.
— Так в чем же дело?
— В сущем пустячке, в рыбе. Ее и там нет, — ответил Осеев.
Погожев почувствовал, как снова, уже знакомо ему, защемило на сердце, то ли от какой-то неясной грусти, то ли от тоски по тем почти неизвестным ему берегам. «Откуда это взялось? — удивлялся он. — Ведь раньше-то ничего этого не было. По крайней мере, так навязчиво. Разбередила путина? Добавила стармеховская Тендра?» Погожев крякнул, потоптался босыми ногами по теплой палубе, как бы разминаясь, и попросил у Осеева сигарету.
Виктор вместе с Погожевым закурил сам и, щелчком послав за борт огарок спички, сказал:
— Янчев едет в Софию дня на два-три. На сессию Народного собрания. Он ведь депутат... А впрочем, подождем Жору. Вместе и обмозгуем...
2
Сейнер Гусарова пришел в Тендру во второй половине дня. Селенин привез рыбакам из дому кипу газет и журналов, письма и записочки от родных и друзей.
Жора сидел, втиснувшись в кресло. Для Жоры оно было тесное. Не только кресло, казалось, тесной была ему вся капитанская каюта.
Селенину недавно исполнилось двадцать пять. Но выглядел он на все тридцать. Лицо у Жоры было крупное и скуластое. Широко расставленные серые глаза полны добродушия и покоя.
— Что нового дома? — не вытерпел Осеев.
— Теперь все новости тут, — не меняя позы и тона, произнес Селенин. — А наш пред, как и все мы, мечет икру по поводу скумбрии.
«Что-то особо не заметно, чтобы и ты «метал икру», — подумал Погожев, затягиваясь сигаретой и наблюдая с дивана за развалившимся в кресле Селениным.
На Жоре светлая с коротким рукавом рубашка-распашонка навыпуск, серые джинсы рельефно облегали его массивный зад и толстые ноги, каблуки старых босоножек были сношены набок.
— Ну, а наука? — спросил Жору Осеев. — Какой ее прогноз?
— Наука только делает вид, будто стремится к ясности. На самом деле ей страшно нравится все запутывать и усложнять.
Погожев с Виктором недоуменно переглянулись.
Селенин громко захохотал, довольный произведенным впечатлением.
— Признаюсь, слова не мои, а одной довольно известной личности. Фамилию личности не помню, но за точность слов ручаюсь.
— Пошел ты, Жора, знаешь куда. Мы серьезно спрашиваем, — поморщился Виктор.
— Я серьезно и отвечаю. Словно наука снимет штаны, влезет в Мраморное море и будет гнать к нам сюда через Босфор скумбрию, как стадо баранов.
В дверях показались Сербин и Торбущенко, с креветками в ладонях. Селенин всем телом подался вперед — его внимание привлекли креветки. Он покачал головой и с укоризной посмотрел на Виктора.
— И это товарищи называется — целый час допрашивают меня, как преступника, а о рачках никто не вспомнит.
Леха поставил на столик полную миску креветок.
— Вот это другое дело. Теперь и поговорить можно, — сказал Селенин, придвигая к себе миску.
— Чтоб ты нам все запутал и усложнил. Ты ведь тоже наука. Институт закончил, — сказал Осеев и заговорщицки подмигнул Погожеву.
— Наука науке рознь, — не поднимая глаз от миски, произнес Селенин. — Наш Зотыч тоже наука. Но ты сведи его с теми, дипломированными, словно на разных языках будут разговаривать.
— Как-то приезжал один чудик. Кажется, из самой Москвы, — сказал Торбущенко, — так замучил Зотыча расспросами.
— То был составитель словаря рыбацких слов, — пояснил Осеев. — Он и меня расспрашивал: что такое абаза, урсус, парагди.
—
