Пробыв в Свияжске всего один день и так и не свидевшись со своим любимцем, Иван Васильевич под Вязовыми горами сел на суда, отправляясь по пути славы.
В пути Михайло тысячу раз поблагодарил друга – у него едва хватило сил доехать до Свияжска, а до Москвы он бы точно помер.
Однако все-таки добравшись, Григорий с Михаилом расположились в просторном, светлом тереме, где еще стоял свежий сосновый запах – все жилье, начиная от терема Петра Шуйского и заканчивая избой распоследнего холопа, было новым. Возможно, Ермилову досталось бы и менее приглядное жилище, но тут Григория опять выручил Михайло – государь, не найдя времени лично посетить друга детства, все же замолвил за него словечко.
На новом месте Михайло почуял себя гораздо хуже – видимо, сказалась дорога. Михаил даже толком не рассмотрел свое новое пристанище – как только поднялись в палаты, у него потемнело в глазах. Отвлекшийся куда-то Григорий, вернувшись, застал своего товарища на полу – Михайло потерял сознание.
Уже который день Михайло лежал в горячке, и ему не становилось ни хуже, ни лучше. Наконец, для обоих: и в бреду ничего не ведавшего Шорина, и не отходящего от его постели Ермилова наступил страшный миг. По своему, ставшему уже значительным лекарскому опыту знал он, что сейчас решается судьба его друга: что окажется сильней – вражеский яд или внутренние силы Михаила. А самое страшное в этом было то, что он уже ничем не мог помочь своему товарищу; разве что помолиться…
Неизвестно, кому же за время болезни было все-таки хуже: то ли в горячке ничего не смыслившему Михаилу, то ли не отходившему от него и не спавшему Григорию, в ужасе замирающему от одной мысли о том, что вот уже в который раз близкий ему человек умрет у него на руках.
Но тяжким его опасениям не пришлось сбыться. Когда не отходивший от ложа друга Григорий, несмотря на отчаянную борьбу со сном, все-таки задремал, Михаил пришел в себя. Долго его не совсем еще ясный ум пытался справиться с непосильной задачей: где же он находится? Здесь было слишком спокойно для Казани и слишком непривычно для Москвы.
Наконец, узнав в распластавшемся на лавке теле своего Новгородского друга, память постепенно начала возвращаться к Шорину. Однако он все же был еще слишком слаб, и от раздумий и попыток подняться вконец обессилел и уснул, на этот раз спокойным сном выздоравливающего человека.
Проснулись они оба в полдень, когда осеннее солнце уже вовсю освещало новый христианский град. Григорий, словно хмельной от радости, даже ущипнул себя, спросонья не поверив выздоровлению своего друга. Чудом казалось, что вчера не узнающий его товарищ выглядел так, будто ничего не произошло.
– Мишка! Живой! Черт тебя дери! И когда только успел! – из уст Ермилова вылетали одни только восклицания.
– Чего орешь как резаный? – не зная, что вернулся чуть ли не с того света, удивился Михаил.
– Хо, ожил. Даже голос прорезался, – довольный Гришка расплылся в широченной улыбке – его старания не прошли даром.
Не спеша, Григорий рассказал другу историю об его болезни.
Еще несколько дней Михайло был очень слаб, но потом пошел на поправку. Григорий, поняв, что опасность наконец миновала, занялся делами – пропадал и днями, и вечерами, но никогда не забывал навещать хворающего друга, все еще боясь, что болезнь опять возьмет верх. Хотя Григорию вполне могло хватить и двух-трех человек, на всякий случай он обзавелся довольно многочисленной челядью – мало ли что может произойти, пока они с Михайлой вместе.
Привыкнув, что в московском тереме челядь относится к нему как к родному, помня с детства одни и те же лица, Михайло чувствовал себя весьма неуютно, когда кто-нибудь из слуг, попавшись ему на глаза, словно ожидая взбучки, замирал с каменно-подобострастным лицом.
Оттого Михайло скучал – Григорий в разъездах, челядь его сторонится, а сам он еще не был в состоянии сесть на коня. Шорина начали одолевать разные думы: захотелось домой, к Настасье, да и малец подрос наверное. С другой стороны, было обидно, что пропустил он самые радостные события – весело наверное было в Москве. А еще не мог он простить себе того, что упустил такой момент – в сладостный миг славы можно было просить чего угодно у Иоанна, тот ему уж точно не отказал бы.
Так и размышлял Шорин, то об одном, то о другом, оставаясь наедине сам с собой. В конце концов, мысли сами собой привели его вновь к прежней теме – никак не шел из головы проклятущий перстенек. Михайло и рад был забыть о нем, да не мог, словно зачарованный, опять и опять возвращался к Елениным словам.
В очередной раз оставшись один, Михайло вновь раздумывал о перстне. Здравый рассудок предлагал ему забыть эту сказочную историю, навеки распрощаться с мечтами овладеть неземной силой, потому что даже если и существует она, Михайло скорее умрет, нежели добудет тот перстень.
Не зная, как отвлечь себя от тяжких дум, Шорин достал из тайника собранные трофеи. В пылу битв снимая с поверженных жертв, Михайло даже толком не успел их рассмотреть.
С огромным любопытством изучая столь разные каменья, ждал, – а вдруг да подмигнет какой-нибудь из них, вдруг здесь есть тот самый, заветный. Однако, долго взирая на холодные самоцветы, притомился – ничего особенного в них не было, разве что при виде некоторых, добытых особо тяжко, вспоминались подробности сражения.
«Нет, – думалось Михаилу, – нет здесь его. Неужто бы я сидел здесь, если бы нашел его? Наверное, был бы я сейчас на государевом пиру в честь победы и не стал бы я так долго болеть, что даже Гришка за меня разволновался».
Однако взглянув на каменья снова, уже к другим выводам приходил Михайло. Сколько воинов не вернулось из этого похода, оставив на бранном поле свои головы, сколько жизней загублено под одной только Казанью, и счета нет раненым и оставшимся калеками! А он отделался всего лишь легким ранением стрелой – это ли не удача, это ли не волшебная сила, так бережно хранившая его до сих пор? Ведь даже Григорий поражался, что так легко он выздоравливает.
И от таких мыслей сомнения вновь разбирали Михаила, и теперь ему казалось, что совсем по-иному блестят самоцветы, и чуть ли не в каждом видел он что-то странное, а в некоторых даже зловещее.
Погруженный в такие мысли, Михайло и не заметил, как в палату вошел Григорий. У Ермилова от удивления глаза на лоб полезли – никогда не замечал он алчности и скаредности у своего друга, а тут вдруг такое: словно помешанный, с каким-то озабоченным выражением лица разглядывал он целый ворох дорогих перстней. Довольно долго стоял Григорий, ожидая, когда же Шорин оторвется от своего занятия, но нет, тот и ухом не вел, уже по второму разу начиная рассматривать каменья.
«Рехнулся, – было первой Гришкиной мыслью. – Где ж он их понабрал-то столько? – мелькнула другая. И, уже немного придя в себя, поймал себя на третьей мысли. – Где, где, в Казани разумеется. Только на что ж он одни перстни выбирал то? Да все как на подбор мужеские… Явно мудрит Михайло».
И, не став себе долго забивать голову, решил обо всем допытаться у Михаила.
– Ты что, басурманскую казну увел? – засмеялся Григорий.
Михаил, пребывавший в глубоких раздумьях и не ожидавший, что кто-то кроме него еще есть в палате, аж подскочил от неожиданности; некоторые из перстней со звоном покатились по полу. Когда испуг прошел, Михайло смутился – как теперь объяснить Григорию свой воистину странный поступок?
А Григорий по-прежнему с улыбкой смотрел на Шорина, в душе уже готовый даже к тому, что Михайло, тронувшись рассудком, кинется на него с воплями.
Однако Григорию повезло больше, чем он ожидал – подобрав упавшие самоцветы, Михайло спокойно предложил на них взглянуть. Отдав их Ермилову, он спросил:
– А нет ли чего в них странного? Коли заметишь что или понравится тебе какой камень, поведай о том.
Григорий, удивленный еще больше тем, что его друг здоров не только телом, но и духом, начал рассматривать перстеньки. Признаться, его весьма озадачила эта картина: казалось, их выбирали с единственной мыслью – чем больше, тем лучше. Больше ничего особенного он не заметил; из столь большой кучи перстней ему так ни один и не пришелся по вкусу.
– Да нет в них ничего особенного, басурманские они, сразу видно.
– Да ты почем знаешь?
– Нехристи они и есть нехристи. Неужто не видишь – ни распятий тебе, ни ликов святых, полумесяцы кругом да завитки их поганые. И словно не на перст, но на всю руку загадывали – разве ж душа христианская так делает?
Михайло обомлел: вот уже который день мучился он над загадкой: тот – не тот, а Гришка сходу разрешил его сомнения. И как только он раньше не догадался, что ежели перстенек принадлежит его роду, не может он быть басурманским.
«Совсем умом плох стал, – думал Михайло, – не доведут до добра меня эти думы».
– Что ж ты все меня-то вопрошаешь, а на мой вопрос никак не ответишь? – Григорий наконец решился перебить размышления Михаила.
