– Что ж ты все меня-то вопрошаешь, а на мой вопрос никак не ответишь? – Григорий наконец решился перебить размышления Михаила.
Сперва сомневаясь, Михайло все-таки решился рассказать Гришке всю правду: отличавшийся гораздо большей сообразительностью Григорий вполне мог ему помочь, да и неловко как-то было скрывать от человека, спасшего тебе жизнь, такую безделицу.
Поначалу с подозрительностью отнесясь к рассказу Михаила, чуть позже Григорий и сам поверил в его историю. Не зная о нем ранее так много, Ермилов действительно изумлялся, сколько же раз ему везло, но окончательно Гришку убедило столь удивительное выздоровление Шорина.
Так что, несмотря на страхи Шорина, Григорий поверил ему и, более того, поддержал. Перетряхнув все свои трофеи, нашел еще один перстенек: поскромнее, но христианский, и подарил его другу. Вместе решили они ждать результатов, а пока Григорий, словно охотничий пес, высматривал всюду и везде перстеньки, испрашивал под разными причинами их на денек-другой и давал посмотреть Михаилу.
Но результат был все тем же – глядя на новые самоцветы, усердно приносимые Ермиловым, Михайло по-прежнему не замечал к ним ни особой симпатии, ни каких-то странностей, и уж тем более, с ним не случалось никаких неожиданностей. Жизнь медленно шла своим чередом, но зато Михаилу теперь меньше приходилось скучать.
Постепенно Михайло стал чувствовать себя гораздо лучше, но все-таки еще не выезжал в город. Гришка, видя, что дело близится к концу, вытянул из Михаила обещание несколько задержаться в новом граде, осмотреться, отпраздновать вместе взятие Казани и выздоровление Шорина, а то и просто поозоровать – за время разлуки он нисколько не изменился. Шорину ничего не оставалось, как в очередной раз согласиться – если уж Ермилов чего хотел, то сам черт, наверное, не смог бы ему помешать.
Так, без особых происшествий, текли дни боярина Шорина в новом детище Иоанна – Свияжске, хотя мыслями он уже давно был совсем в другом конце России.
Меж тем никакая хворь не мешала Ивану Васильевичу благополучно добраться в Москву. Готовясь во всей славе вступить в столицу великой державы, по пути государь получил радостное известие. В Судогде встретил его Данило Юрьев, скакавший к нему от Анастасии с вестью о рождении сына, царевича Дмитрия.
Счастливому Иоанну казалось, что сам Господь решил наградить его за правое дело – рождение наследника было давним желанием его сердца.
Во всех городах встречали Иоанна как освободителя: народ толпами, с крестами, обливаясь слезами благодарности за вечное избавление от ужасных казанских набегов славил государя.
Живое море увидел Иоанн, высадившись на Московский берег – бесчисленными толпами заполонил народ Московские улицы, оставляя лишь узкую полоску для государя и его дружины. Смех и слезы были на лицах московских граждан, и даже у самых бесчувственных в тот день защемило сердце.
Вкусив всю сладость победы, купаясь в лучах славы, первым делом царь отправился в храм. Со словами благодарности к Господу, веры в торжество христианства и благодарности за мольбы и поддержку духа всех россиян к духовенству обратился Иоанн, и сам митрополит пал ниц перед великим в сей миг государем…
Отслушав молебен в Успенском соборе, Иоанн поспешил во дворец. Слушая поздравления вельмож, видя искреннюю любовь народа, радостные крики которого слышны были даже здесь, обнимая сына и любимую жену, двадцатидвухлетний царь до глубины души прочувствовал то счастье, каким Господь наградил его за намерение исправиться.
В память покорения Казани на Красной площади у Кремля был тогда заложен храм Покрова Богородицы; и всеми девятью куполами, устремленными в небо, напоминал о славном подвиге войска русского.
Взятие Казани было действительно великим событием в глазах всех россиян. Это была не только победа над исконными врагами, разорявшими Русскую землю, более века уводившими в тяжелую неволю тысячи россиян; взятие Казани знаменовало собой победу христианства над басурманством. Казань стоила гораздо больше усилий, чем взятие Новгорода или Смоленска, а по силе и упорству даже напоминала Куликовскую битву.
Однако и следствия этой знаменитой победы были чрезвычайно важны: Волга, важнейший путь торговли с Востоком, попала в руки русских. Теперь главного врага, мешавшего не только торговле, но даже мелким промыслам, не стало, и россияне постепенно начали заселять богатые приволжские земли.
ГЛАВА 20
В Москве уже давно отгремели победные празднования, отшумели праздничные застолья, когда Шорин, оправившийся от хвори, наконец вернулся домой.
Прибыл он не один: из Свияжска в столицу направлялся гонец, везший далеко не радостные вести. Мудрые слова говорили государю, советуя не покидать стен Казани. Не успело войско покинуть Казанской стороны, как там вновь начались смуты. Луговые и горные жители убивали московских купцов и людей боярских на Волге; вотяки и черемисы не хотели платить дань, вооружившись, убили наших чиновников и разбили посланных на их усмирение стрельцов и казаков.
Доложить о творящемся близ Казани Петр Шуйский поручил Ермилову, потому, не успев ознакомить Михаила со всеми прелестями Свияжской жизни, Григорий только порадовался удачному повороту событий. Хотя Михайло и пообещал подзадержаться, но чуткий Григорий понимал, что Шорин горит желанием поскорее отправиться к жене и сыну; да и самому вовсе не хотелось в одиночку добираться в далекую Московию.
Михайло весьма обрадовался предложению Григория отправиться вместе и пригласил его на время пребывания в столице погостить в своем тереме. Григорий охотно согласился: понял, что теперь, словно поменявшись местами, уже Михаилу предстоит быть в роли проводника.
Приезд Михаила был не просто долгожданным событием, а поверг всех в неописуемую радость: посланный государем в Суздаль Данило Юрьев не доехал до Москвы. Узнать же о судьбе Михаила из других уст Анастасия тоже никак не могла – государь, занятый собственным семейным счастьем, не ведал о переживаниях в доме своего любимца, недолюбливая Анастасию, пальцем об палец не ударил бы, чтобы как-то разрешить ее сомнения.
От других бояр тоже ничего нельзя было узнать, в ответ они только пожимали плечами да разводили руками: никто не видел Михаила на царском пиру в Казани, однако никто и не помнил его среди раненых либо погибших.
Настасья, поначалу не верившая в смерть мужа, теперь была в отчаянии, и на уверения челяди, всеми силами пытавшейся ее утешить, уже не отвечала. Однако в то утро, когда прибыл Михайло, Анастасия была немного спокойнее, чем обычно. Едва встав, она еще не успела обратиться к тяжким мыслям. День занимался солнечный, и, поспав немного дольше, чем всегда, отдохнувшая Анастасия выглядела свежей и словно помолодевшей – в ясную погоду ей всегда дышалось легче и на душе было радостнее.
Кликнув Прасковью, Анастасия даже рассердилась, поскольку не только она, но и никто из челядинцев не отзывался на ее окрики. Решив разобраться, в чем же дело, Настасья прошлась по палатам. Терем словно вымер, но наконец где-то в сенях послышались голоса. Пойдя на звук, Анастасия обмерла – на пороге появился живой и невредимый Михаил.
Себя не помня от радости, кинулась она к нему в объятья, а тот ее поднял на руки, словно дитя малое закружил, и только когда у нее уже помутилось в глазах, вернул наземь.
– Мишенька, живой! – смеясь и плача одновременно, целовала его Настасья куда придется: в щеки, шею, ухо. – Где же ты пропадал так долго? Уж давно возвратились из Казани войска наши… Неужто государь куда отправил? Ты бы хоть весточку какую послал, – извелись мы все, – без умолку щебетала обрадованная Анастасия.
Однако неожиданно Настасья поняла, что Михайло как-то немного смутился столь бурному излиянию чувств жены. Оторвавшись наконец от плеча мужа, Анастасия заметила, что в сенях они были не одни: чуть поодаль, наклонив голову набок, стоял незнакомый ей молодой боярин, старательно пытавшийся не замечать милующихся.
По виду он казался одногодком Михаила, но не в пример Шорину, был высок. Его вьющиеся волосы своей чернотой могли поспорить с вороновым крылом, а орлиный нос еще больше делал похожим его на какую-нибудь хищную птицу. Наверное, Настасья испугалась бы незнакомца, если бы не его темные очи, с таким лукавством смотревшие на прекрасную боярыню.
Стоило только взглянуть Анастасии на Григория, как доселе неведомый трепет охватил весь ее стан, сладостно защемило сердце, и почему-то впервые за годы супружества стало тесно в объятиях мужа.
Григорий, однако, тоже не сводил глаз с раскрасневшейся Анастасии – в радостной встрече супругов было нечто, что заставило затосковать его одинокое сердце. Казалось, в небесных очах боярыни Шориной мог утонуть не только Михайло, и Гришка наконец понял, почему же его друг так торопился вернуться в Москву.
