– Да что там выбирать? – удивился Лопатин. – От Питера к финнам – полчаса лету. Но ты меня извини, Миша, – Евгений смущенно пожал широкими плечами и отвел глаза в сторону, – я сейчас не могу уезжать.
Все это он произнес непринужденным тоном, как будто бы не было прошлых договоренностей.
– Пойми! – делая ударение на этом слове, он все-таки повернул лицо к Стрельцову: – Сейчас мои научные исследования находятся в самом разгаре. Для возобновления этих экспериментов в другом месте потребуется очень много времени. О воспитании, для продолжения исследований, новых специалистов я даже не говорю. Боюсь, что у меня в будущем не хватит на это ни сил, ни терпения. А здесь работа прямо кипит в руках, открытие цепляется за открытие. Подождите еще немного… Я с Блюмом уже говорил. Пардон, – бросил он, взглянув на друга, – с Угрюмовым. Он перешел работать в Осоавиахим. Там с такими же энтузиастами разрабатывает модель принципиально нового гоночного аппарата. Он его даже автомобилем не называет… Так Илья согласен подождать немного, тоже захвачен работой.
– Вот и я о том же, – облегченно вздохнул Михаил. – Понимаешь, приемный отец Татьяны – Комовский Леонид Викторович – сейчас парализован и находится в очень тяжелом состоянии, он практически нетранспортабелен. Его жена – Мария Александровна – умерла в двадцатых. У профессора осталась одна Таня, и она его не бросит. Да, честно говоря, я бы ее и не понял, если бы она это сделала. А без нее я с места не сдвинусь. Так что, вы простите, – Стрельцов развел руками, – я уже и выбрал место работы – Москва. Мне придется ждать, как это ни цинично звучит, кончины Комовского. И не вздумай острить, – нахмурился он, увидев вздернутые в начинающей ухмылке уголки губ Евгения, всегда готового шутить, иногда даже в самых скверных и трагических ситуациях, – не пойму. Надо мной – пожалуйста, а так – не пойму. Но…
Уловив лукавый, с хитринкой, взгляд друга, Михаил непроизвольно рассмеялся, уже в зародыше поняв его очередную шутку. Они с детских лет любили пикироваться, выставляя друг друга в смешном виде.
– Ну все, прощай… – хлопнул он Лопатина по плечу. – Встретимся не раньше чем через полгода. Угрюмова предупреди.
Подтолкнув Лопатина в проходной двор, он сам остался проследить, спрятавшись за каменной аркой, нет ли за ними слежки.
В этой стране всего можно было ожидать. При контакте с новыми людьми, как грипп или другая какая зараза, на новых знакомых автоматически распространялось подозрение, если их контактеры были под колпаком ОГПУ. А многие были… И таких людей становилось все больше и больше.
Глава 12
Егор Коровин отложил ложку и, сыто отвалившись от стола после жадно поглощенного обеда, по давно устоявшейся привычке, с удовольствием отрыгнул. Его мясистое лицо с крупным, как картошка, носом и намечающимися залысинами над низким лбом, после обильной жратвы было покрыто мелкими бисеринками пота. Вытерев поросшей рыжими волосами тыльной стороной крупной узловатой ладони жирные безвольные губы, он повел водянисто-блеклыми глазами, спрятанными в глубине больших надбровных дуг, увенчанных мохнато-белесыми бровями:
– Что там за шум в подъезде? Отдохнуть после работы не дадут, буржуи недобитые!
Он только что пришел с работы после ночного дежурства на Лубянке и, как обычно, был брюзгливо-враждебно настроен против всего мира, окружавшего его. Недобитым буржуем для него был любой мало-мальски интеллигентный человек, имевший какой-то достаток (по советским меркам), хоть в малой степени превышавший его возможности. Классовая ненависть, как он ее понимал, навсегда гнилой занозой въелась в его куцую извилину. Эта ненависть зародилась в его, сына дворника, лакейских мозгах с самого детства и пестовалась жадно-завистливыми разговорами отца и матери – прачки, обстирывавшей своих более благополучных соседей, живших выше их полуподвальной квартиры.
Его отец, Петр Васильевич, после революции поменял свой социальный статус, превратившись из дворника в председателя домкома. Эта идиотская должность, сделавшая его начальником над дворниками и забулдыгой-водопроводчиком, обслуживающими несколько домов, позволила ему расширить за счет полуподвала старую дворническую квартиру, заполучить в свои владения небольшой кабинетик и кладовку, где хранились метлы, лопаты, ведра, другой нехитрый инструментарий и реквизит в виде дурацких лозунгов и флагов, которыми украшалось здание в дни революционных праздников.
В длинной толстовке, обтягивающей пузато-толстозадую фигуру, и в шляпе, венчавшей его блинообразную, в кумачевых прожилках, как бы символизирующих его политическую лояльность, рожу, он с набитым бумагами портфелем под мышкой важно обходил вверенный его попечению участок, давая руководящие указания дворникам. Но, несмотря на свою вальяжную значимость перед подчиненными, старший Коровин продолжал лакейски раболепствовать перед более благополучными жильцами этого квартала: всяческими директорами всевозможных трестов, инженерами, командирами Красной армии, профессорами, бухгалтерами, торговыми работниками высокого ранга, журналистами, артистами и другой новой советской элитой, вышедшей якобы из недр класса-гегемона. Сбор денег с жильцов на различные ремонтные работы позволял ему не только содержать в должном порядке вверенные ему объекты, но и существенно увеличить семейный бюджет. В знак благодарности за получаемую мзду, Петр Васильевич, будучи нештатным сексотом, закладывал своих жильцов-благодетелей с особым остервенением, за что так называемые стражи порядка сквозь пальцы смотрели на его мелкие финансовые шалости.
Гордость домоуправа, его сын – непробиваемый науками, олигофренистый, прыщавый от вечного вожделения подросток, постепенно превратился в такого же толстозадого детину с достаточно крепкими кулаками и замашками уличной шпаны.
Так и сгинул бы его Егорка в мелкоуголовном паводке, залившем, по истечении вольной, но короткой жизни, гулаговские социалистические новостройки в районах Сибири и Крайнего Севера, если бы не сексотские связи его папаши.
И вот пожалте: закончив школу командиров среднего звена, его сынок срочно понадобился ОГПУ, где были необходимы не только интеллектуалы-разведчики, следователи различных мастей, но и люди, выполняющие грязную работу. Кто-то должен был выколачивать из подследственных сведения, командовать вертухаями, да, в конце концов, приводить в исполнение приговоры. Работы такого плана все прибавлялось и прибавлялось. Любой человеческий материал годился в раковой опухоли, возглавляемой Ягодой, а после логичного завершения его карьеры – и Ежовым, которая пустила свои щупальца-метастазы по всей стране.
Вот здесь-то и пригодились «способности» Егорки Коровина – его патологическая ненависть и рабская зависть ко всему и всем. Его по-холуйски идиотская преданность любому, на данный момент, независимо от политической конъюнктуры, власть предержащему, оберегала его в этой «банке с пауками» лучше любых связей. Что взять с дурака! И он продолжал карьеру палача, расстреливая по приговорам трибунала, а затем и революционной тройки буржуев-кадетов, эсеров и просто провинившихся перед властью. Потом, не задумываясь над случившимся, уничтожал и самих трибунальцев, и старых чекистов. При последующем аресте начальника ОГПУ Ягоды он, также не задумываясь, расстрелял и его вместе с приспешниками.
И в последнее время, рассматривая своими водянистыми глазками новую элиту госбезопасности, которая несколько пренебрежительно относилась к нему – «мяснику», он, глядя на них всех, включая и наркома Ежова, отстраненно размышлял: «Ничего… Скоро и вы, новая гвардия, станете моими клиентами». От этого он наливался внутренней спесью и самоуважением, ничем внешне не выказывая свое состояние. Дурак?! Продвижение по службе (уже капитан) и расстрельная команда в его подчинении – сами по себе говорили о правильности его выбора. Дурак?! Что с него взять.
– Так что там за шум в подъезде? – еще раз недовольно крикнул Коровин вошедшему в квартиру отцу.
За последние годы работы в его ведомстве прибавилось, особенно после прихода к руководству Ежова. А в нынешнем 1937 году объекты ликвидации вообще двигались сплошным потоком. Упреешь, пока управишься со всеми «клиентами».
Петр Васильевич степенно снял шляпу и, аккуратно промокнув шишкообразную лысину носовым платком, ехидно засмеялся:
– Да вот, этот композитор Комовский загнулся.
У него слово «композитор» прозвучало примерно так, как оно звучит в устах уличной шпаны, когда она останавливает в переулке какого-нибудь музыканта со скрипкой в футляре или нотными папками, в духе: «Эй, Паганини, дай закурить», – что является прелюдией к издевательствам или грабежу. После чего, невзирая на возмущенные реплики жертвы, они добавляют: «Глохни, Шаляпин!», – заканчивая все это тычком.
