В одном только ошибался учитель. Михаил не «прозревал» и не собирался «прозревать сердце будды внутри себя». Он не собирался посвящать этому учению всю свою жизнь. В его груди, если можно так выразиться, билось сердце этакого славянского конкистадора, заставлявшее в далеком прошлом его предков вместе с Ермаком покорять Сибирь, открывать Алеутские острова, заселять Америку на территории нынешнего Сан-Франциско и даже «плевать в морду» богоподобному императору всея Руси, выходя с полками на Сенатскую площадь.
Как и в спокойном, цивилизованном Париже, ему здесь становилось скучно. Его душа рвалась в Россию. Спроси его «почему?» – он не дал бы ответа.
– Домой, пора домой… – соглашался он с друзьями, которые постоянно подталкивали его к этому решению.
– Сильный не одолеет знатока кулачного боя, – вещал учитель. – Знаток кулачного боя не одолеет того, кто знает специальные методы тренировки. Тот, кто знает специальные методы тренировки, не совладает с тем, кто знает полную методику школы. Но даже тот, кто знает полную методику школы, не одолеет того, кто посвящен в Искусство, – Фуцзюй запнулся, осуждающе глянув на своего любимого ученика.
Широко открытыми глазами Михаил смотрел внутрь себя, переживая что-то неведомое, неподвластное учителю.
– Ми-шу, – окликнул его Фуцзюй, – ты уже практически посвященный, но не следует останавливаться на пути Дамо. Эта дорога – дорога постоянного развития, развития и повторения, повторения и развития, все выше и выше, совершенствуясь по спирали. Познания истины, как и познания самого себя, бесконечны, как бесконечен Будда.
Закончив речь, Фуцзюй с небольшим шипением, которого требовал стиль змеи, выдохнул и жестом, означающим окончание медитации, поднял друзей на ноги.
Стиль змеи, который должны сегодня осваивать друзья, по своему техническому рисунку был полностью противоположен стилям леопарда и тигра, отработанным ими на прошлых тренировках. До этого упор делался на развитие физической силы, и они подходили для людей физически крепких, что особенно импонировало Лопатину. Стилем змеи обычно овладевали монахи, обладающие повышенной гибкостью тела и подвижностью суставов. Этот стиль требовал великолепной работы корпусом: наклонов, вращений, волнообразных движений.
Для Михаила отработка данного стиля, как, впрочем, и любого другого, не представляла никакого труда – казалось, он родился в шкуре змеи. Лопатину же, в отличие от Блюма, которому хоть и с трудом, но удавалось повторять за Муравьевым движения, этот стиль не давался совершенно. Вот «подобно яростному тигру, ударами когтей сносить горы» – это по нему. Или использовать «кулак золотого леопарда» – это тоже куда ни шло. Ставя специальное дыхание, соответствующее стилю змеи, он издавал шипящие звуки, более подходящие, если можно так выразиться, стаду амазонских анаконд. Его движения напоминали не гибко извивающуюся змею, а яростную пляску взбесившегося буйвола.
Наблюдая за его стараниями, Фуцзюй скрывал добрую усмешку за своими вислыми усами, чем еще более ярил все замечающего Евгения.
Но сила и мощь Лопатина вызывали у учителя, вместе с улыбкой, уважительное удивление, которое испытал бы в эпоху Людовика XIV дворянин, вызвавший противника на дуэль и наткнувшийся, со своей шпажонкой, на лихого детину с огромной оглоблей в руках, вертящейся подобно пропеллеру.
«Этот боец своей мощной непредсказуемостью поставил бы в тупик многих посвященных бойцов», – учитель снова добродушно улыбнулся в усы, чем заставил Евгения так яростно-громоподобно зашипеть на выдохе, что, наверное, все змеи пустыни Гоби, расположенной северо-западнее гор Суншань, завернулись бы от завистливого стыда с ощущением своей змеиной неполноценной ущербности.
Не выдержав, Михаил засмеялся и молниеносно, двумя пальцами, подобно жалу змеи, обозначил удары на его болевых точках – глаза, горло, пах. Этим он окончательно вывел мокрого от пота Лопатина из себя. И хотя внешне это никак не проявилось, но удвоенно-яростная энергия при нападении на Михаила не ускользнула от взора учителя, и тот остановил бой. Четверо бойцов остановились, мокрые, тяжело дышащие, с обозначенными ударами на их телах, которые, будь это боевая обстановка, раз пятнадцать привели бы каждого из них к смерти. А ведь в группу бойцов, выступавших против одного Михаила, кроме Александра и Евгения, входили еще два посвященных в Искусство монаха.
– Все. На сегодня хватит.
Несмотря на добрые лучики вокруг глаз, Фуцзюй глянул с осуждающим укором на уставших бойцов.
– О чем вы думаете? Расходитесь сейчас по кельям. У вас есть время – всмотритесь в себя. Правильно ли выбран путь, по которому вы идете?
Стальное, лишенное эмоций сердце учителя захлестнула тревога. Он чувствовал, что теряет учеников, но ничего не мог поделать. Это больно, но что может сделать он, пусть даже посвященный в истинные знания, но человек, против предначертаний судьбы?! Эти, ставшие ему близкими, молодые люди освобождались из-под его влияния. Отдаляясь, они уходили из его жизни. Он сделал все, что мог. Так хочет Будда. Это предначертано им судьбой. А он?.. Он… Он просто человек. Нужно покориться.
Выгребая выструганной им самим деревянной ложкой остатки риса из грубой глиняной миски (китайскими палочками он так и не научился есть), Лопатин вытирал левой рукой бисеринки выступившего от аппетитного усердия пота и продолжал с сожалением посматривать на пустое дно.
– Что хорошо русскому, для немца – смерть. Думаю, для китайца – тоже. Отсюда следует и обратный постулат. Я благодарен Фуцзюю, благодарен всей монашеской шатии-братии… Но все! С меня хватит. Хочу домой, в Россию… В конце концов, у меня в Москве мать. Одна живет. Я уже черт знает сколько времени не получал о ней вестей. Мерзавец! – удручающе констатировал он свой статус, повернув могучий, заросший бурой шерстью торс к Михаилу, который тщательно, рисинка за рисинкой, пережевывал свою порцию.
Трое друзей сидели в трапезной одни, опоздав к ужину.
– А как ты, Саша? – спросил Михаил у Блюма, только что прикончившего свою порцию. – Что ты думаешь?
– Я уже давно жду этого разговора… – радостно осклабился тот. – Конечно, домой.
– Ну что ж… – засмеялся в ответ Михаил, хлопнув по плечу Лопатина, с недовольно-голодной миной разглядывающего свою пустую миску. – Что хорошо китайцу, для русского – смерть. Пора в дорогу.
– Да простит нас великий Бодхидхарма! – облегченно засмеявшись, подвел черту Лопатин.
Он бы ушел и один. Но уходить, оставляя друзей здесь, было тяжело. Ведь у него, по большому счету, никого, кроме них и матери, на этом свете из близких не было.
Фуцзюй поднял глаза. В его келью один за другим, опустив головы, вошли трое учеников. Среди них – и его любимец Ми-шу.
Учитель ждал этого. Сердце сжала тоска. Он знал уже, что никогда больше не увидит этих людей.
«Это их дхарма. Нужно смириться. Они имеют право на свою дорогу, и не мне вставать на пути Дамо».
Глава 10
Города и года… И гремят поезда.Дробь на стыках пробили колеса.Как пронзительный ветер, не зная куда,Мы домой возвращались без спроса.Нас не звали.Мы здесь!Мы пришли за своим.За простором, за воздухом шалым.К Патриаршим прудам и к Охотным рядамПо московским пройдем тротуарам.Да, мы здесь!Мы пришли к палачам.Мы пришли к палачам за ответом,Чтобы выплеснуть каждому свой приговор,Всем, глазевшим с трибун и портретов.Не с парадного… Нас не пропустят туда.Мы всегда приходили без спроса.Хоть с глазами в тоске,Но, как пуля в виске,Вроде точки немого вопроса.
– Так-так… – Начальник Высшего училища гражданской авиации распрямил плечи, затянутые в темно-синий полувоенный френч с золотыми галунами на рукавах. – Летун, говоришь…
– Так точно, товарищ начальник! – Михаил, вытянувшись, стоял посредине огромного светлого, с большим окном, свежевыбеленного кабинета. – Хочу летать.
– Это понятно по заявлению, – засмеялся начальник, с удовольствием оглядывая ладную, в летной кожаной куртке, широкоплече-гибкую фигуру молодого человека.
Он машинально погладил жилистой ладонью седой ежик волос на голове.
– Да вот только летаешь с места на место: то на Дальнем Востоке, то в Свердловском индустриальном техникуме… Вот, два курса окончил, смотри-ка – одни пятерки, – он поднес к глазам выписку об успеваемости бывшего студента. – А теперь он летать хочет! – как бы обращаясь к какому-то невидимому судье, с показным возмущением пожал плечами обладатель седого ежика, грозно нахмурив брови.
