сеть и переметы, наловили бреднем рыбы для ухи, набрали сучьев и готовились к отрадному отдыху за ухой у вечернего костра на берегу Зигзаги. Чувствовалась общность с Зигзагой, с дубравой по правому берегу и бором по левую, с темно-голубым небом, звездным миром и звенящей ночной тишиной. Вдали послышался стук колес, постепенно он становился громче, а через две-три минуты подъехал на тарантасе брат Дмитрий и сообщил, что от тети Фени[96] получено из Смурова письмо, в котором написано, что к ним приходил конвой и разыскивают тебя, и, наверное, будут искать и здесь, в Старотопном, в доме отца.
Я понял, что здесь, в Старотопном, дольше оставаться нельзя. Простился с Павлом и в мрачном состоянии духа поехал с братом домой. По дороге к дому решил уехать в Смуров, а в сентябре начать науку. Паспортов и военных билетов в то время не было, а потому никто не мог знать, обязан ли я служить в армии.
Дома ждали меня встревоженные отец и мать. На семейном совете решили — уехать мне в Смуров, и как можно быстрее. В эту ночь я и мать не спали. Я думал о своей судьбе, а она собирала белье, пекла подорожники. Я долго не спал и слышал, что отец тоже не спит, часто встает и выходит во двор. Мне вдвойне было тяжело — за себя и родителей, чтоб их избавить от страданий и самому избавиться от розыска. Уж на рассвете мать закончила мои сборы, тихо вошла в переднюю комнату, встала на колени перед иконами и начала молиться.
Тихо губы ее шептали слова молитвы к несуществующему богу, с просьбой помочь ей в ее материнском горе, в ее и моей судьбе. Молилась страстно и искренне, с фанатической верой, то склоняла голову земно, то снова лицом обращалась к потемневшим ликам святых и шептала им вдохновенно слова любви, веры и надежды. Свет лампады смутно освещал лики святых и медное распятие Христа, и на ее скорбную мольбу скорбно смотрели очертания святых, и еще глубже делалась скорбь матери, но в то же время она обретала веру и надежду в божью помощь, и это давало ей духовную силу преодолевать печаль и несчастья. Это я хорошо знал с детских лет, видел и понимал, что вера матери является утешением ее в скорбях и печалях жизни, которых так много у каждой матери. Она свято верила в жизнь на том свете по смерти.
Этой верой своей она напоминала веру древних христиан из «Камо грядеши»[97], и эта вера давала ей моральные силы переживать многократные удары судьбы в ее жизни. Она не знала и не могла знать, что бог — творенье человека, но в этом ее духовная основа, надежда и утешение в горестях и печалях земли, где до сих пор миром правит не добро, а зло, где в жизни каждого человека и семьи больше тягостных, чем отрадных дней и лет.
Рано утром до восхода солнца отец вышел во двор запрягать Гнедка в тарантас, мать хлопотливо начала собирать на стол завтрак, но так рано есть никому не хотелось, да и тревожное состояние к завтраку не располагало. Со двора в дом взошел отец, брат Дмитрий стал собираться в дорогу, отвезти меня до Курумоча на пристань. Собрался и я. Мать — губы ее заметно вздрагивали, заблестели слезы на глазах. Отец взволнованно ходил по дому и двору, как будто что-то искал потерянное, но очень нужное. Тяжелее становилось с каждой минутой, и я сказал: «Что же, поедем, Митя!»
Мать подошла, благословила, и я не отверг ее веру — это последнее ее утешение на закате лет ее жизни. Пусть она унесет с собою эту свою святую веру, облегчающую ее душевные страдания. Вышли во двор, сели в тарантас; отец отворил ворота. Мать стояла на крыльце, скрестив руки на груди, стояла неподвижно и неотрывно смотрела печальным прощальным взглядом на нас и на дорогу вслед нам до тех пор, пока мы не скрылись вдали. И я знал, что мать не одну ночь будет стоять перед образами икон и просить у бога защиты и милостей для меня и для всех своих семерых детей. Мать верила в человечность каждого человека: малого, взрослого и старого. Бескорыстно и с душевной простотой и теплотой принимала в дом каждого и чем могла кормила и поила. Такие люди, как мать, ближе стояли к практическому коммунизму, чем на словах всякие политиканы, на деле, в жизни, живущие за счет хлебов других.
Брат довез меня до пристани Курумоч, простились, и вот я в Смурове. Поселился на той же квартире у Паляевых, где жил, когда еще учился в фельдшерской школе. Мы торжественно встретились с Васей Милоховым и, как и ранее до войны, стали жить вместе.
***
В начале октября в Смурове установилась Советская власть, а Комуч был изгнан из Смурова к Уралу. Мы в числе первых встречали победные отряды войск Чапаева. С приходом Красной армии окончилась моя полулегальная жизнь, и в это время меня зачислили на медфак, ибо широко раскрылись двери для рабочих и крестьян всех учебных заведений, чего не могло бы быть при власти царей Романовых.
До половины девятнадцатого года в Смурове всюду свободно продавалась революционная литература крайне левого направления. Читались массовые публичные лекции, устраивались диспуты в клубах и общественных местах на политические и религиозные темы, которые мы с Васей часто и аккуратно посещали в свободное время от учебы. Мы, конечно, оба были целиком в новом лагере и по своим убеждениям были не только с Октябрьской революцией, но даже впереди ее.
Мы проходили школу всех политических партий от марксидов до анархистов, которые как-то сразу нас очаровали ясностью и простотой — они брали сразу «быка за рога», а не за хвост, то есть разрешали экономическую проблему в первую очередь, тогда как все другие партии учили брать быка за хвост — начинать с политики.
Нам стало ясно, что покамест существует государство — будет существовать экономическое неравенство, то есть эксплуатация меньшинством большинства, правящей партией или классовой аристократией. Следовательно, партии по форме видоизменяют и создают государственную машину экономического неравенства в новом общественном строе, правда, с большими улучшениями, но с
