Глаза Оливье едва не выскочили из глазниц.
— Этьен… рассказал об этом?
— Я с удовольствием ответил бы — да, мессир. Но это не так, я просто сам догадался. Впрочем, неважно.
— Вы умны и проницательны, эн Кретьен, — катарский епископ говорил, слегка отстранившись, и холодное лицо его стало еще более замкнутым. Пальцы перебирали концы длинного пояса. — Но пока вы не скажете, зачем ищете моего сына, простите, я не открою вам, где он сейчас проповедует. Может быть, для него будет лучше, если вы оставите его в покое… и пойдете своим путем. Его жизнь была очень нелегка, и мальчик только сейчас начинает обретать свет и мир.
— Раз так… Я могу объяснить, — Кретьену неожиданно стало все равно. — Я хочу сказать Этьену весть. Я нашел дорогу. А больше я ничего не скажу, и если вы меня сейчас отошлете прочь, уйду и буду искать своего друга сам. В конце концов, наш край не так уж велик. Лет за десять…
— Мир не ограничен владеньями короля Луи Седьмого, — заметил Оливье как ни в чем не бывало, возвращаясь к своей книге. — Есть Германия, Арагон, Бретань, в конце концов — вам ли не знать… А пути странствующего проповедника могут завести куда угодно. Везде, во всех землях люди ждут и жаждут света Евангелия! Кроме того, тела наши смертны. И смерть подстерегает любого из нас каждый день и час… Тем более — безоружного священника, не держащегося за плотскую жизнь.
Если бы это был прежний Кретьен, не тот, что стоял по колено в ледяной воде, говоря через поток — он бы почувствовал к старому катару жар ненависти. Но новый Кретьен, тот, которого называл братом бледный рыцарь с алым крестом на груди, не чувствовал ничего. Убеждать? Просить? Или — смешно и подумать! — угрожать человеку, который не боится, кажется, вообще ничего, для которого и мучительная смерть — радость и высшее благо?.. И новый Кретьен просто печально, учтиво поклонился и взялся за медную ручку двери.
— Постойте, — голос Оливье догнал его в спину. — Этьен со своим спутником сейчас в графстве Невер. Община в Везеле. Там они должны были подготовить свержение и лишение власти местного аббата, который есть волк среди овец и истинный слуга Сатаны, давний враг Добрых Христиан.
Кретьен обернулся. Невер… Везеле… Поле святого Бернара… Где он раздавал алые кресты. А потом рвал на полосы свою рясу…
Какое-то время они смотрели друг на друга — светлые, яркие северные глаза, и темные, почти черные — южные. Оливье длинен, прям, неподвижен, черная деревянная статуя — более детально прорезаны только лицо и желтые кисти рук. Потом Кретьен поклонился — низко, прижав к груди раскрытую ладонь.
— Благодарю, Добрый Человек. Да поможет тебе Господь.
4
— Да, благородный господин. Было такое дело.
Кретьен дернулся так, что даже слегка расплескал вино.
— Что?.. Говори подробней!..
Но трактирщик, посапывая, уже устремился за тряпкой — вытереть со стола. Со слугами здесь, кажется, дело обстояло негусто.
Шел пятый день с тех пор, как Кретьен, пользуясь своей громкой поэтической славой, заявился в замок графа Жервэ Неверского — заявился, только чтобы в тот же день его покинуть. Вести оказались ужасны. Бедняга злосчастный аббат святой Магдалены, свержение коего было уже близко, пожаловался королю и даже, кажется, Папе (или насчет Папы придумал донельзя смущенный граф, желая оправдать свое дальнейшее поведение?) Графу заплатили, и он, осознав тлетворное влияние ересей на католическую душу, отказался от своих пагубных намерений — он же почти согласился у себя в Везеле признать независимую общину с политическим устройством Юга… Гуго де Сен-Пьера, главного пособника еретиков, у которого они устраивали свои богомерзкие сходки, обличили, большинство еретиков, неверцев по происхождению, за один день быстро рассовали по тюрьмам, ожидая августейшего решения. А двоим зачинщикам, южанам-Облаченным, тем, кто принес сию пагубную заразу в чистые земли севера, удалось, к большому сожалению, ускользнуть.
Кретьен едва удержался, чтобы не врезать смущенному графу по физиономии. «Понимаете, господин мой, — говорил тот стеснительно, разглядывая свой кубок со светло-золотистым вином, как интереснейшую вещь на свете, — и в самом деле, меня словно околдовали, а тут у меня прямо-таки раскрылись глаза! Эти еретики, они еще и не такое могут. Вот наш капеллан говорит — с ними вообще не подобает беседовать честному христианину: стоит поговорить с ихним, извините за выражение, священником — и хлоп, оглянуться не успеешь, как ты у них в руках… Вот на юге у них, в Лангедоке, сидит такой Селлерье или Оливье — так это, говорят, вообще не человек, а сущий дьявол! Обольщает души просто-таки единым взглядом, нет на него Папской власти, на проклятого.»
(Сколько ж тебе дали, сколько ж тебе сунул этот несчастный аббат, тоскливо думал Кретьен, прижимаясь спиной к спинке высокого стула. Они с графом коротали досуг в ожидании трапезы за легким вином и шахматной партией, и граф теперь, хитро улыбнувшись, передвинул белую костяную пешку на клетку вперед. Верно, задумал какую-то каверзу.)
Бывает так, что аббаты в графстве богаче дворян. Бывает так, что и сам граф занимает деньги у прелатов, расположившихся на его земле… Особенно если эти священники из таких, о коих говорил Этьен — которые молятся не Господу, а скорее своему кошельку, и с собственных крестьян, братьев во Христе, готовы содрать три шкуры в счет налога…
— Угроза вашей ладье, мессир Кретьен.
— А? Что? Ладье?… А, ладье…
Кретьен рассеянно передвинул ладью с битого поля, и граф, продолжая хитро улыбаться, взял слоном его коня. Фигурки красивые, одни — костяные, другие — красного дерева. Кретьен играл красными. Следующим ходом придется пожертвовать пешкой. Маленькой деревянной пешкой, пехотинцем, которыми всегда жертвуют. Ради успеха всей игры. А маленькие темные пешки, которые так легко умирают, иной судьбы и не ждут. Не стать тебе новой королевой, пешечка, конец тебе пришел…
Странно: мир рушится, небосвод роняет первые звезды — только днем не видно, светло — а он сидит себе у окна в маленьком покое и безмятежно играет в шахматы. А хорошо играет этот длинноусый неверский граф!.. Он — стратег, разумно и обдуманно идет на небольшие жертвы. Интересно, сколько же ему заплатили, во сколько нынче ценится голова Этьена Арни, сына блудницы, духовного сына сущего дьявола Оливье?..
— Беру пешку, мессир Кретьен.
— Да, я знаю.
…Маленькая, темная, круглоголовая. Пешка похожа на маленького черного катара. На послушника. Или Облаченного.
— Вам мат, мессир Кретьен.
— Мат? Да, уже?.. (Раньше я хорошо играл…) — И вдруг, пораженный внезапной четкой мыслью среди сплошной расплывчатости, Кретьен уставился на победителя через шахматный стол, вытаращив свои пронзительно-светлые глаза:
— Послушайте, мессир… Это вы их предупредили? Вы… помогли им бежать?..
Граф Жервэ в замешательстве толкнул локтем столик, фигурки зашатались, белый костяной король со стуком упал на бок. Красный продолжал стоять — длинный, деревянный, худой. Темный шахматный король — это Оливье.
— К-кому, мессир?.. Я?… Да… Как же можно так обо мне подумать?..
— Вы, — уверенно и негромко сказал Кретьен, одним движением выливая в рот свой кубок вина. — Не беспокойтесь, монсеньор, никому я не скажу. И вообще, мне пора ехать. Вы, конечно, не знаете, где они скрываются?
— Не знаю. Скорее всего, в пределах графства, они же пешие, а кто им теперь продаст лошадей?.. Аббат их ищет, и с ним — королевские солдаты, а кроме того — несколько моих… Вряд ли еретики успели уйти далеко.
— Да, вряд ли. Господь еретиков карает.
— Истинно так, господин Кретьен, истинно так.
— Так я вас покидаю, мой сир. Жаль, что не пришлось разделить с вами трапезу.
— Жаль и мне. Знакомство с вами зачтется мне за честь. Мне недавно привезли список «Ланселота».
(Да?.. Значит, Годфруа все-таки дописал. Хорошо, я рад. Посмотреть бы… Наверняка насовал в целомудренный текст о служении Даме своих любимых смачных сцен, от которых и рутьер покраснеет… Странно: мир рушится, а я думаю о каком-то Годфруа.)
— Так я отбываю, мой сир. Всего вам хорошего, помоги вам Господь. И, кстати… вы очень хорошо играете в шахматы.
…Пятидневная погоня по следу Этьена довела Кретьена до состояния полного душевного истощенья. Он спал за все это время часа по три в сутки, на каждый птичий крик его пробирала дрожь, под глазами лежали тени не хуже, чем у какого-нибудь катара. Подбородок потемнел от щетины. Вид — как у рутьера, наверное. Или как у файдита-ненавистного, который только и ищет, кого бы за деньги пришибить… Неудивительно, что честный трудяга-трактирщик мечется перед ним, как тень, и ежится от его тяжелого взгляда, как грешник на угольях. Странно, кстати, что он не толстый, как большинство представителей его профессии, а худой, маленький, вертлявый, с длинным носом… Впрочем, мелкое телосложение помогало ему суетиться за троих.
