— Я, товарищ командир, с детства при самолетах. Этот запах ни с чем не спутаешь… — Он с видимым удовольствием, полной грудью вдохнул вечерний воздух. — Чуешь, как прошибает? Тут тебе и мазут, и железная окалина, и перегретая резина и… само собой — совершенно неповторимый аромат авиационного бензина. Можете завязать мне глаза, но летное поле я всегда узнаю.
— Если честно, ничего не чувствую.
— Вообще-то выветрилось все порядком, не спорю, — кивнул летчик. — Но это как моряку близость моря. Оно еще в сотне километров, а он уже запах соли и крик чаек слышит.
— Значит, аэродром… Это очень-очень хорошо, — подытожил главное Малышев. — Ну-ка, парни, отошли от греха подальше… В укрытии пошушукаемся.
Нырнув в яму, оставшуюся от взрыва бомбы, — видимо, какой-то летчик не дотащил груза до цели и сбросил его в лесу, — капитан устало прислонился плечами к краю воронки.
— Заброшенный аэродром… — повторил он медленно, потирая в задумчивости лицо. — Всего в десяти километрах от Дубовиц, а значит — и от склада с сырьем. В пределах полуторачасового марш-броска. Очень заманчиво. И, судя по тому, что мы уже успели заметить — почти не охраняемый. А ведь это именно то, что нам нужно… Как считаешь, пилот: сможет здесь приземлиться транспортник с десантом? В другом-то месте, ближе к объектам, охрана наверняка серьезнее будет. С ходу в бой вступать придется.
— По размерам взлетно-посадочной полосы годится, да, — кивнул Колесников. — Но на покрытие надо ближе взглянуть. Без личного осмотра судить не берусь. Может, наши полотно так плотно разбомбили, что там колдобина на колдобине?.. Восстановлению не подлежит, вот и забросили фрицы аэродром. Отступают, возиться некогда.
— Гм, эту возможность я как-то упустил из виду… — чуть обескураженно произнес Малышев. — Что ж, значит, по-любому придется ждать рассвета. Степаныч, тебе первому в охранение. Сергей, через два часа сменишь ефрейтора. Остальным — отдыхать.
— Погодь, командир, — не отступился Телегин. — Ну чего время терять? Давай хоть немного определимся. Для того, чтоб колдобину найти, летный опыт не нужен. Чай, не молодуха. Это свою кралю с чужой на ощупь перепутать можно, а яма — везде яма. Разберусь как-нибудь.
— Даже не думай, Кузьмич. Охотник ты знатный, спору нет, и подкрадываться умеешь. Но в такой густой тьме и сова проводок от растяжки не заметит. И сам погибнешь по-глупому и всю округу всполошишь.
— Вот беда с городскими жителями, — вздохнул сибиряк. — Окстись, Андрей. Какие растяжки в лесу, и уж тем более — на опушке? Строениям не один год, значит, здешняя живность к человеку, технике и оставляемым запахам привычная, и на огород лесника, как на собственный выпас, ходит. Зайцы и так не особо умны, спросонья готовые в руки прыгнуть. Диким свиньям с проголодавшимся выводком вообще все до фонаря. А уж коль испугает их что-то, стадо не только по растяжкам побежит, — они танк с гусениц собьют и не заметят. Даже ежик, и тот, с грузом на колючках, взведенную чеку сшибет. Нет, командир, будь вдоль аэродрома хоть пара растяжек поставлена, здешняя охрана ни одной ночи не могла бы вздремнуть.
— Гм, логично рассуждаешь, старшина… Убедительно, — потер подбородок Малышев.
Капитану и рисковать не хотелось, и сидеть сложа руки сроки не позволяли. Корнеев наверняка уже успел подобраться к Дубовицам. И в любой момент можно ждать условного сигнала. Малышев взглянул на светящийся циферблат. Один час двенадцать минут.
— Оля, что «Призрак-один»? Выходили в эфир?
— Молчит, товарищ капитан, — тут же доложила радистка.
— Не опоздали с сеансом связи?
— Никак нет. Ждала от двадцати четырех пятидесяти пяти до часу ноль пять. Тишина в эфире.
— Принято. Пока отдыхайте, младший сержант. Не проспи следующий сеанс…
— Обижаете, товарищ капитан.
— Ни в коем случае, Оля. Это обычная подстраховка… Каждый из нас всего лишь человек. Всем нужна помощь и подстраховка. Для этого товарищи и существуют. Верно?
Радистка неуверенно кивнула.
— Вот и договорились. Степаныч, Сергей, будете сменяться, разбудите Гордееву… — и чуть помешкав, прибавил, все еще не до конца уверенный в правильности принятого решения: — Добро, старшина. Разрешаю поиск. Только предельно осторожно, Кузьмич. Душевно тебя прошу. Лучше вернись без разведданных, но не подними тревоги.
— Есть не поднимать тревоги, командир… — козырнул старшина и пошутил, приставляя автомат к вещмешку: — Я тут свое барахлишко оставлю на время. Присмотрите… Мало ли какой народец нынче по лесу шастает.
* * *
Хороша служба в тыловых подразделениях. Фронт громыхает черти где… А еще совсем недавно его вообще не было слышно. И если б не налеты краснозвездных бомбовозов и штурмовиков да не рассказы счастливчиков, которым после ранения повезло избежать передовой и остаться здесь, сама война казалась бы выдумкой газетчиков и агитаторов говорливого Доктора.
Дитрих поправил ремень карабина, привычно оттягивающего плечо, и неторопливо зашагал установленным маршрутом, по краю моста.
Странно, что на бетонном покрытии до сих пор не образовалась канавка, протоптанная сапогами часовых. Семьдесят шагов вперед, поворот кругом и семьдесят шагов назад. Мысленный салют отдыхающему в караульной будке напарнику, и все сначала. Семьдесят шагов по мосту в сторону темного силуэта нависающей над горизонтом старинной сторожевой башни. Четкий поворот кругом, а вдруг кто из офицеров или еще более вредных унтеров наблюдает, и… чуть более торопливая поступь обратно, на запад, к своим товарищам.
Фронт еще довольно далеко, но подсознание не обманешь. И как только поворачиваешься спиной к нему, невидимые мурашки тут же начинают оживать. А от этого хочется втянуть голову в плечи и не шагать — бежать обратно. Чтоб перестать ощущать себя огромной мишенью, в которую нацелены все стволы наступающей красной орды…
Дитрих мотнул головой, прогоняя жуть, и попытался настроиться на более позитивные мысли.
Снизу, от журчащей черноты, тянуло сыростью и прохладой. Кому-то, возможно, даже приятной и помогающей расслабиться после дневной жары. Но когда ты и так устал, как собака, и едва не валишься с ног, одно хорошо — влага бодрит и прогоняет сон.
Солдат зябко повел плечами, оглянулся, а потом поднял повыше воротник кителя.
Гауптман Бертгольтц, которого недавно назначили командиром в их часть, после Восточного фронта, где он был тяжело контужен и потерял левый глаз, решил, что в то время, когда настоящие солдаты гибнут на передовой за будущее фатерлянда и во славу фюрера, служба в охранных подразделениях непозволительно мягкая. «Курортная жизнь», как он сам высказался на последнем построении. Пообещав при этом лично позаботиться, чтобы солдаты вверенного ему батальона смогли в полной мере испытать на себе все тяготы воинской службы. Для начала увеличив в два раза количество караулов. И теперь отделение Дитриха заступало на пост не сутки через двое, как раньше, а сутки через сутки… А после дежурства, вместо полагающегося отдыха, сменившееся подразделение направлялось на хозяйственные работы. Выдумывать которые господин гауптман, по прозвищу Одноглазая Задница С Ослиными Ушами, тоже оказался большой мастак.
Дитрих широко и протяжно зевнул, потом скомкал языком набравшуюся слюну и зло сплюнул.
Спать хотелось отчаянно. Можно даже сказать, что это было самым главным, если не единственным желанием всех его товарищей последние три недели. С того самого дня, как в подразделении сменился командир. Прежнего командира — майора Вильгельма Веста, который, к слову, тоже не отличался особенной добротой и человеколюбием, солдаты вспоминали почти с нежностью, а установленные им в батальоне порядок и дисциплину как воскресный отдых.
Шарфюрер Мольтке ворчит, что еще неделька такой службы, и он подаст рапорт о переводе на Восточный фронт, а то от усталости уже не хватает сил даже подтереться. И если уж суждено сдохнуть, то хоть с толком. А не по прихоти контуженого болвана с офицерскими погонами.
Шутка, конечно, злая, но если вспомнить, что по вечерам в казарме давненько поутихли привычные разговоры о женщинах и всем таком, — Карл не так уж далек от истины.
Дитрих горько усмехнулся и вдруг вспомнил, что со вчерашнего дня носит в кармане письмо из дома, которое до сих пор не нашел времени прочитать. Похоже, мысль о переводе на фронт не столь глупа, как кажется на первый взгляд… Особенно если учесть, что этот самый фронт теперь всего лишь в нескольких десятках километров. И если все будет продолжаться по-прежнему, то и переводиться никуда не потребуется. Русские нагрянут сами.
И именно поэтому нечего ныть и возмущаться. Даже самая запредельная усталость пройдет, а смерть — это уже навсегда. Значит, чудом уцелев в аду сражений, оставив на поле боя друзей и подчиненных, гауптман Бертгольтц имеет полное право возмущаться здешней «синекурой» и закручивать гайки. А рядовому составу остается надеяться, что фронтовик офицер вскоре поостынет, успокоится, привыкнет, и жизнь гарнизона опять наладится, войдет в привычное русло.
