В задней части ресторана на нижнем этаже муниципалитета была крытая терраса, выходившая на территорию, которую переделывали под спортивное поле. Мы сдвинули два стола и сели. Редин взял слово: «Этот усталый преподаватель был бы очень благодарен, если бы кто-нибудь принес ему вермут. С оливками, если можно». Мы с Сусанной одновременно вскочили на ноги. «К твоим услугам два официанта, Хавьер. Где уж там трибунам Рима!» – воскликнул Сесар. «Оливки, вермут, четыре пива и себе что хотите», ~ подвел итог Адриан, опросив всех. «Я ничего не хочу», – сказала Сусанна.
У стойки кроме хозяйки ресторана оказались только мы двое. «Сусанна, я хочу задать тебе вопрос», – сказал я, заказав все необходимое. Она посмотрела на меня. У нее были светлые глаза, нечто среднее между синим и зеленым. «Не знаю, помнишь ли ты. Однажды мы беседовали о безвинных людях, которых расстреляли в нашем городке. Ты не могла бы сказать, как их звали? Я пишу рассказ, где речь идет о войне, и мне хотелось бы, чтобы там были реальные имена». Я пытался говорить самым что ни на есть безразличным тоном. «Вам нужны стаканы?» – спросила хозяйка, ставя на стойку пять бутылок пива. «Только три», – сказали мы. Адриан с Викторией пили из бутылок, из горла, по выражению Редина. «Это должен знать мой отец. Наверняка», – ответила Сусанна.
Неожиданно рядом с нами появился Сесар. «Что это должен знать твой отец, замечательный врач Обабы?» – спросил он. Сусанна принялась объяснять ему, пока я ходил расплачиваться за заказ. «Так значит, рассказики пописываем накануне выпускного экзамена? Мне следовало бы призвать тебя к порядку», – сказал Сесар, когда я вернулся. В каждой руке у него было по пиву. «Я только начал. У меня это не отнимает много времени», – попытался я оправдаться. Я захватил три бутылки, остававшиеся на стойке. «Стаканы и вермут уже на столе. Чего еще не хватает?» – спросила Сусанна, вернувшись с террасы, где сидели наши друзья. «Оливок», – в один голос ответили мы с Сесаром. «Если бы я надумал писать рассказ, то в качестве главной героини выбрал бы ее», – добавил Сесар голосом достаточно громким для того, чтобы Сусанна могла его услышать. «Большинство преподавателей безумны, Давид», – заметила мне она, прежде чем снова отправиться на террасу. Ее белые полотняные тапочки быстро скользили по полу ресторана.
«Сегодня я обедаю один, – сказал мне Сесар, прежде чем присоединиться к группе. – Хавьер идет в гостиницу, к сеньоре француженке». – «К Женевьеве?» – «Я не знаю, как ее зовут. Похоже, время от времени у нее возникает необходимость поговорить по-французски. А у Хавьера, как ты знаешь, в любое время возникает необходимость хорошо поесть». Он пристально посмотрел на меня из-за стекол своих очков.
Все-таки что-то в Сесаре не увязывалось воедино. Он говорил оживленно, но глаза его не выражали радости. «Возможно, – подумал я, – потому что это не первые его глаза, а вторые». – «Почему бы тебе не остаться пообедать со мной? – сказал он. – Конечно, это будет не банкет, как у Редина в гостинице, но, по крайней мере, это будет чистый обед. Жареное мясо и салат. Плачу я». Большинство слов были нормальными, произнесенными первым языком. Но что касается чистого обеда, то это выражение имело иной привкус, горьковатый. Словно в этот момент в разговор вступил его второй язык.
К нам подошел Редин, держа тарелочку с оливками. «Если вы обмениваетесь секретными сообщениями, то лучше вам пройти в отдельный кабинет. В противном случае садитесь с нами». – «Я позвоню маме по телефону и пообедаю здесь», – сказал я Сесару. «Очень хорошо, Давид», – сказал он, садясь рядом с Редином.
Пачка «Жана» лежала на столе. Перед нами стояли две чашки только что поданного кофе. «Знаешь, почему я начал курить эти сигареты? – спросил меня Сесар, зажигая сигарету и оставляя в стороне тему занятий, которая занимала нас до этого момента. – Из-за цветов на пачке, из-за красного и черного. Не знаю, известно ли тебе, что это цвета анархистов. Но не пугайся, не думай, что я анархист». Я молчал. «Это еще когда мне было четырнадцать лет. Представь себе, я курю с тех пор, – продолжал он. – И начал из-за своего отца. Он-то как раз был анархистом. И еще писал стихи, как вы с Хосебой».
Я наблюдал за ним, пока он размешивал ложечкой кофе. Его очки, его худое лицо, сигарета во рту; он казался таким, как всегда, преподавателем, занимавшимся с нами естественными предметами. Но за этой внешностью сейчас угадывался другой Сесар, глядевший своими вторыми глазами, говоривший своим вторым языком.
Он вдруг сказал: «Моего отца расстреляли здесь, в Обабе». И продолжал разглядывать кофе в чашечке, словно ему не хотелось его нить. Я встревожился: «А как его звали?» Мой вопрос, похоже, его удивил, но он тут же ответил: «Бернардино».
Я почувствовал себя так, словно утратил весь свой вес и теперь витал в воздухе, на двадцать сантиметров над стулом, где прежде сидел. У меня даже появилось желание рассмеяться. Умберто, старый Гоена, молодой Гоена, Эусебио, Отеро, Портабуру, учителя, американец. В тетради с гориллой не было никакого Бернардино. «Когда разразилась война, мой отец занимал должность учителя в Обабе», – добавил Сесар. У меня возникло ощущение, прямо противоположное предыдущему, мое тело внезапно вдруг погрузилось в стул. В седьмой строчке списка из тетради значилось: «учителя». Теперь я знал, что одним из них был Бернардино, отец человека, сидевшего передо мной. «Это означает, что ты жил в Обабе», – подавленным тоном сказал я. «Очень недолго. Как только началась война, меня отправили в Сарагосу, к одной из моих тетушек. Мне тогда было всего три года».
Сомнение, поселившееся было в моем сердце, развеялось. То, что мне рассказала Тереза, было правдой: список в тетради с гориллой действительно был списком расстрелянных в Обабе. Мне захотелось плакать.
Сесар поднес чашку к губам и перевел взгляд на пейзаж, простиравшийся за террасой, на сооружавшееся спортивное поле. Три подъемных крана пронзительно-желтого цвета вздымались перед нами; вдали, в районе Урцы, перед каштановой рощей выстроились рядами ольховые деревья. «Твой дядя спас друга моего отца. Он был владельцем гостиницы «Аляска», его называли «американцем». А моему отцу не удалось добраться до… как называется это место?» Он поднял руку и указал на гору за ольховыми зарослями Урцы. «Ируайн», – сказал я. «Да, именно так, Ируайн. Так вот, моему отцу не удалось добраться до него. Его убили раньше». – «В каштановой роще?» – спросил я. «Я точно не знаю». Сесар зажег следующую сигарету. «Твоего дядю зовут Хуан, «так ли?» – спросил он спокойным голосом. «Да, – ответил я. – Скоро он приедет, чтобы провести здесь лето. Говорит, что на ранчо в Калифорнии слишком жарко». – «Посмотрим, может быть, как-нибудь я зайду к нему. Отец Сусанны много рассказывал мне о нем». Я начинал четко видеть второе пространство, в котором действовали некоторые люди из моего окружения: Сесар, отец Сусанны, мой дядя Хуан. Я задал себе вопрос, какова же степень информированности учителя относительно Анхеля. «Я снова вижу у тебя озабоченное выражение лица», – сказал мне Сесар. Он оставил на столе деньги за обед. Я мог бы сказать сейчас ему, как раньше мог бы сказать дону Ипполиту: «Мне в руки попала тетрадь со списком, где перечисляются все расстрелянные в Обабе. Там не фигурирует твой отец, нет никого по имени Бернардино, но в седьмой строчке упоминаются учителя. И больше всего меня беспокоит возможная ответственность Анхеля за убийство твоего отца и всех остальных. Потому что на обложке тетради под строкой Тетрадь по… написано имя Анхель. Я становлюсь больным от одной только мысли о том, что могу быть сыном человека, у которого руки испачканы кровью». Но мне не хватило мужества. «Это пройдет», – ответил я. «Если будешь писать, это тебе поможет. И играть на аккордеоне, разумеется», – сказал он мне. «Аккордеон не поможет», – подумал я.
Сесар допил кофе. «Мне нужно идти к Виктории. Ты же знаешь, она тоже волнуется. – Он встал из-за стола. – Ей плохо дается химия. Не знаю, сможем ли мы что-то сделать за те дни, что у нас остались». Это был обычный Сесар, преподаватель. Он смотрел на меня своими первыми глазами, говорил со мной своими первыми губами.
XII
Тетрадь, которую дала мне в каморке гостиницы «Аляска» Тереза, сейчас прислонена к небольшой стопке тетрадей и фотографий на моем рабочем столе. Горилла с оранжевой обложки смотрит мне прямо в глаза, а когда я наклоняюсь на стуле в ту или другую сторону, следует за мной взглядом. Однако это меня не беспокоит. Сейчас все уже совсем не так, как было, когда я разговаривал с Сесаром на террасе ресторана двадцать или даже более лет тому назад. Я знаю, что дни тетради сочтены, скоро я отправлю ее в мусорную корзину, и грузовик отвезет ее на свалку в Три-Риверс или Визалию. Я искренне радуюсь, даже смеюсь, когда представляю себе, как ее страницы, испачканные пиццей или остатками соуса, будут перемалываться зубьями специальной мусорной машины и пожираться огнем. Finis coronat opus [11]: моя книга, моя исповедь будет вознаграждена.
