– А вам не хотелось посмотреть, как там – лет через сто? Что там будет в вашем прекрасном будущем?
– Можно и посмотреть. Вы случайно не о…
– Именно! Но учтите, здесь для вас пройдет несколько секунд, а в будущем вы проведете около часа. Смотрите, не отходите там от аппарата, а то он вернется без вас, автоматически.
– А почему же я?
– Мы с моим молодым другом не можем лететь, потому что должны оперировать рычагами машины в настоящем. Ну а кому, как не вам, автору чудесной утопии, первому увидеть то, как она воплотится в реальность? Да и расскажете об увиденном вы всяко лучше нас, косноязычных.
– А это… Опасно?
– Не многим опаснее, чем полет на аэроплане. Опасность есть, но я бы не стал ее преувеличивать. Только давайте не будем никого звать – нам ведь свидетели не нужны, да?
Поутру у лабораторного сарая собрались дачники.
Хотя решили никому не говорить об эксперименте, все «под большим секретом» рассказали своим – и вот уже с полсотни человек окружили сарай московского физика.
Пришел даже молодой дьякон и осенил аппарат крестным знамением.
– Друг мой, – да что же вы? – подкатился к нему старик. – Вы ж не верите в это железное чудовище прогресса?
– Верить не верю, а человек, может, на муку идет.
– Тьфу! Да вы накаркаете еще. Скажите проще – сами, поди, не отказались бы, но звание не пускает?
– Н-нет, – сказал дьякон. – Я, конечно, и вправду не могу, но Господь не велит забегать в будущее всем. И вам оттого не посоветовал, и ему не советую.
Писатель сел в железное кресло внутри шкафа.
Загудели двигатели, начали свою работу насосы. Какое-то устройство, чавкая, стало втягивать в себя воздух.
Вдруг что-то резко засвистело в утробе аппарата, и москвич дернулся – но старик-профессор, заглянув в иллюминатор, сделал ему знак – дескать, все нормально.
Прошла драматическая минута, в течение которой старик-профессор молча стоял с трагической миной на лице.
Наконец, он сверился с одним из приборов (москвич про себя отметил, что это был манометр газового баллона) и дернул рычаг. Дверца открылась, и писатель вылез из аппарата.
Его лицо было белым, а губы тряслись.
Ужасное будущее видел он. Ужас там был, какой-то форменный ужас!
Как только машина начала работать, писатель ощутил себя изображением, медленно проявляющимся на фотографической бумаге. Только проявлялся он сам, целиком, посреди знакомых улиц Петербурга. Никаких циклопических дворцов он не увидел – обычный Петербург, разве экипажи на улицах были довольно странные. Писатель очутился у Зимнего дворца, в толпе, похожей на римских рабов. Вокруг сновали полуголые люди – будто не было двух тысяч лет христианства.
Толпа на Дворцовой площади была толпой каких-то морлоков, поющих хором песни с неразличимыми словами. Медленно по Неве двигался корабль с кровавыми парусами, повсюду полоскались красные флаги, и писатель догадался, что революция победила.
Двое тех, кого давеча старик-профессор брезгливо звал содомитами, целовались прямо у Зимнего дворца. Были они накрашены хуже, чем пьяные работницы на Масленицу. Прямо на улице дрались – безобразно и нелепо, по щиколотку в мусоре. Дравшиеся были чем-то похожи на тех скорпионов, что он собирал когда-то в Крыму.
Итак, будущее было ужасно. Все в нем было так, как он описывал, но все же чуть по-другому. И эта добавка, это чуть-чуть, превращали его будущее в карикатуру, красоту – в противное кокетство, естественность – в хамство.
Хамство – точно-точно, это было то, что всем обещали, говоря о грядущем хаме. Хам пришел, и не просто показывал всем наготу своего отца, а пошел дальше по дороге греха. Писатель вглядывался в лица толпы и не верил сам себе.
Картины праздника будущего были чудовищные, но кто в это поверит из тех, кто ожидает его возвращения?
И будет ли лучше, если поверят, – каково будет этим прекрасным, все-таки прекрасным людям ощущать приближение Содома?
И писатель крикнул прямо в лицо собравшимся дачникам:
– А вы знаете, ничего не было, господа! Ровно ничего! Опыт не удался! Ха-ха! Опыт не удался!
Слова упали в тишину, как камни в болото – вязко и беззвучно.
Старый профессор развел руками. Розыгрыш не удался.
Гости, разочарованные результатом, стали расходиться.
Только молодой москвич с некоторой тревогой заглядывал в лицо писателю.
Он догадывался, что все пошло не так, сию минуту случилось рождение какой-то тайны, причиной которой стала его установка, но что случилось – он никак не мог понять.
Сергей Чекмаев
Потомственный присяжный
– Но вы же двупол? – инспектор свернул экран и посмотрел на меня поверх мерцающей полосы. – Зачем вам приемыш?
Ну да, конечно, называть натуралов двуполами совсем незазорно. Жаргонизм, обиходная словесная конструкция. Но попробуй только окрестить гомосексуалов педиками или лесбо, как тут же поднимется вой на всю вселенную. А назавтра в почту свалится судебная повестка.
– Понимаете, у нас с женой не может быть детей, и мы решили…
– Справка есть?
Он сунул бумагу в сканер, убедился в том, что все печати подлинные. Хмыкнул.
– Не понимаю…
Да, тяжко такому продвинутому индивидууму с крашеными волосами и радужной лентой в петличке понять нас, диких двуполых варваров. У него каминг-аут только что на лбу не напечатан. И даже пуговицы на форме отливают перламутром.
– Не понимаю, зачем вам жить с женщиной, если она все равно бесплодна? Возьмите нормального партнера – и не забивайте себе голову.
Тут мне очень захотелось врезать ему в челюсть. С размаху так, от души. Бросить Аньку, мою Анютинуглазку, за которой я два года ухаживал, как влюбленный десятиклассник, и жить с каким-нибудь заросшим «медведем»? Нет, или меня сейчас стошнит прямо здесь, или будут жертвы.
Я придвинулся к столу, задел прозрачную крышку. Хлипкая конструкция дернулась, табличка, стоявшая на самом краю, покачнулась и в который уже раз брызнула мне в лицо отраженным электрическим светом. Веселые разноцветные буквы зашевелись, словно копошащийся клубок экзотических насекомых.
«Центр передачи потомства. Инспектор-консультант», и снизу – крупно: «Васили». Черт бы ее взял, эту дурацкую моду на бесполые имена!
Васили ничего не заметил – он брезгливо ковырялся в моих справках и документах. А может, и заметил, только не подал виду.
Но и я уже остыл. Глупо проявлять агрессию к человеку, от которого зависит одно из самых важных решений в твоей жизни. Чуть что не так, признает нас с Анютой неспособными к воспитанию – и все. Отказ в усыновлении для гетеросексуальных пар – это на всю жизнь. Никакими апелляциями не отмоешься.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
