Не слыша канонады, красногвардейцы постепенно выползали в степь, чтобы убрать раненых. Вышел в степь и Леська. Заря догорала. Поднялся туман. Людей видно было только на близком расстоянии. Все же Леська далеко обошел подбитый танк. Он бежал почему-то все вперед и вперед и вдруг увидел такое странное, что даже не понял, что это такое.
В детстве Леська вырезал, бывало, из темного картона человечков с головой без лица, с ножками, ручками и только с двумя измерениями: длиной и шириной. Толщина отсутствовала. И вдруг он увидел этих человечков на земле: было их пять или шесть, с безликой головой, ручками, ножками, длиной и шириной, но отличала их гигантская величина. Леська тупо глядел на «человечков» в полторы сажени и вдруг понял: это люди, разутюженные танками, как белье.
Очнулся Елисей от мелких и сильных толчков. Не то утро, не то день. Он лежал на телеге, которая мчалась рысью. Белые подушки, роскошное шелковое одеяло василькового цвета с кружевным пододеяльником, сверху гимназическая шинель. Рядом сидела какая-то женщина и держала его за руку.
— Проснулся?
Леська молчал.
— Говорить умеешь?
Молчание.
— Тебя контузило, Елисей, и довольно крепко. Без памяти двадцать часов. Ну, так как же? Узнаешь меня?
Леська продолжал отмалчиваться.
— Как товя фамилия?
Этот вопросо оказвался слишком серьезным для Леськи.
— Ну, слушай!Гляди на меня. Я сосчитаю до трех — и ты вспомнишь свою фамилию. Хорошо?
— Да ты что пристала к нему, баба? — заворчал возница
— Вот я тбя сейчас как стукну прикладом, узнаешь бабу!
— Ах, ты, супротивная!
— Леся, слушай сюда. Вот я считаю. Понятно? Считаю до трех, и ты скажешь свою фамилию. Понятно? Ра-аз, два-а, три!!
— Бредихин! — крикнул Леська.
— Ах ты мой родненький... — У Тины сверкнули слезы, она повалилась на Леську и крепко поцеловала его в губы.
Леська на поцелуй не ответил.
«Не понимает еще, — подумала Тина. — Не вошел в понятие».
— Где мы?
— В поле, котик, в поле, — сказала она, утирая слезы подолом. — А едем в госпиталь. Я комендант по эвакуации раненых. Вот за мной еще семь телег.
— Значит, мы в Армянск?
— Ка-акой Армянск? Армянск давно волки съели. К Симферополю подъезжаем.
Вскоре телегу окружили всадники.
— Куда?
— С Перекопа в госпиталь.
— Какой?
— Симферопольский.
— В симферопольский нельзя: немцы уже в Джанкое.
— А куда же нам?
— А вы кто? Моряки?
— Мы — Евпатория.
— Евпаторийцам на станцию Альма. Спросите имение Кальфа. Там госпиталь и штаб вашей гвардии.
Лошади снова тронулись и вскоре перешли на рысь. Дорога была разбитой, и телегу трясло так, что Леська снова потерял сознание. Когда он пришел в себя, телега стояла уже во дворе какой-то усадьбы. Слышались крики и стоны.
— Скорее! — командовал чей-то чистый женский голос. — Шевелитесь, девчонки!
Сестры милосердия снимали раненых и уводили в огромный амбар, а тех, кто не мог идти сам, брали на носилки.
И тут начался мусульманский рай. Гурии укладывали юношей на койки и, не давая опомниться, раздевали их догола. Если рубаха не снималась, ее разрезали ножницами. Сначала бойцам было нестерпимо стыдно, но это ведь проделывали со всеми, к тому же девичьи руки, которые порхали по их телу, были так приятны, что стоны и крики мгновенно прекратились. Бойцы лежали на койках и со страшной силой глядели на девушек.
В это время два санитара втащили огромную лохань, от которой шел пар. Сестры черпали из лохани ведрами какую-то рыжую воду, обмакивали в нее губки и мочалки и, намылив, принимались обтирать все тело раненого.
Потом внесли ворох свежего белья такой белизны, что показалось, будто он пахнул снегом. Раненых начали одевать во все чистое, реквизированное у помещиков. Никто из бойцов не стонал, девушки делали с ними все, что хотели, а боль если и не ушла, то хорошенько притаилась. Внесли котел с борщом и белые калачи. Тут же сквозь раскрытые ворота деликатно вошли в амбар два светло-шоколадных олененочка.
— Славик! — позвала одна сестра.
— Стасик! — позвала другая.
Славик и Стасик доверчиво подходили, обнюхивали борщ и с несравненным изяществом отходили прочь.
— За хлебом пришли, — пояснила Леське его сестра.
Леська узнал ее голос.
— Наташа?
— Да. А вы меня знаете?
— По Мелитополю.
— Не помню.
— А Бельского Семена Григорьевича помните, актера?
— Ах, так вы — Леся?
— Леся.
— Вот где привелось встретиться. Давайте раздену вас. Ну, ну, в госпиталях стесняться не положено.
На Леську надели чудесное белье с какими-то инициалами, выведенными славянскими буквицами. Не успел он освоиться, как вошел доктор.
— Этого на операционный стол. Срочно! А у тебя что? Осколки? Осколки подождут. Больно, говоришь? А мне, думаешь, не больно? На то и солдат, чтобы больно. Маруся! Впрысни ему пантопон А его кто? Тоже невтерпеж? Ах, контузия? В контузии я, голубчик, не верю. Думаешь, у мея нет контузии, голубчик? Контузия — это двоюродная сестра симуляции. Где старшая? Выписать этого.
— Да вы что? Как вы можете такое? Я везла его с самого Перекопа, так он всю дорогу рвал. Просто нутро выворачивало. А вы — на выписку? Не будет этого! — крикнула Тина.
— А вы тут не командуйте, уважаемая.
— Это вы не командуйте, а я буду командовать. Наша власть — вот и командую. А вы разъелись тут, в тылах, на наших загривках. Ходит промеж девок, точно кот: того туда, того сюда, а этого и вовсе?
— Ну, хорошо, хорошо, — поморщился доктор.— Только, пожалуйста, не орите: раненым нужен покой. Рвало его, вы сказали?
— Всю дорогу. А памяти не было.
— Сколько времени он был без сознания?
— Двадцать часов.
— Ладно. Пусть отлежится. Но ведь сами понимаете: тут не санаторий, с минуты на минуту могут подойти немцы. Ему же самому выгоднее находиться где-нибудь подальше. Устройте его в каком-нибудь частном доме.
— Это чтобы его выдали? Спасибо вам!
— Ну, с вами не сговоришься, — сказал доктор и ушел из амбара.
— Шут с ним, — уже спокойным голосом произнесла Тина. — Лежи, котик, мечтай. А я буду во дворе дежурить. Если чуть что не так — ты только мне шумни. Я покажу им, что такое фронт!
Койка попалась Елисею удивительная. Она трещала на все голоса, произнося при этом членораздельные звуки. Когда Леська поворачивался с боку на бок, она вздыхала: «Ах» или «Ой». Однажды он хотел приподняться, но все перед ним поплыло, и он рухнул на подушки. Тогда кровать отчетливо сказала: «Колеамтерло!» На каком это языке, Леська не разобрал, но смысл был понятен: «Не подымайся, дескать, — рано еще». Потом Леське понадобилась «утка», он повернулся на живот и стал шарить рукой под кроватью. И тут койка сказала: «Канторович!»
— Канторович! — громко позвал Леська.
Подошла Наташа.
— Разве вы — Канторович?
— Нет. Канторович ушла за бинтами, а я Деревицкая.
Леська настолько привык к своим чудам, что даже не удивился.
Вечером в открытые ворота амбара заглядывали обе лани, Большая Медведица и всякие другие звери. Апрель дышал близкими цветами и далеким морем. Тишина в мире такая, точно войны нет и никогда не было. Но вот Медведицу заслонили два силуэта. Один из них зажег фонарик. Двинулись по рядам.
— Вот он. Авелла!
— Кто это?
— Груббе и Немич.
Леська вспрыгнул и сел на постели, точно гимнаст.
— Как дела? Что наши?
— Наши все здесь. А дела неважные. Немцы-колонисты вместе с татарским мурзачьем соединились в отряд, пришли, понимаешь, в Джанкой, вроде идут на фронт, а потом по штабу рряз! Приклонскому пулю в лоб, остальных кого куда. Ну, ясно-понятно: фронт потерял управление... А ты как, Леся? — спросил Немич.
— Удирать хочу, ребята. К вам. Да вот отобрали одежду, а где они ее держат, бог их знает.
— Одежду мы тебе достанем, а только можно тебе вставать или нет? — усомнился Виктор.
— Можно, можно! — зашептал Леська. — Тут все тяжелораненые. Я один с контузией. Просто неловко, понимаете?
— Да, да, понятно. Пошли, Витя.
— Пошли. Мир праху.
— И сапоги достаньте!
— А какой у тебя номер?
— Сорок четыре. Можно и побольше.
— Заметано.
Сапоги достали. Одежду также. Но не Леськину: штатские брюки, морскую тельняшку и бушлат.
Ночью Леська вышел во двор — никто его не остановил: часовые ушли на фронт, охраняли госпиталь девушки. Однако ночь темная, кругом тишина — ни собаки. Должно быть, побежали на скорую руку целоваться. Но чей это силуэт на камне? Женщина с винтовкой. Сидя спит. Конечно, это могла быть только Тина Капитонова. Леська на цыпочках обошел ее и, выйдя на улицу, побрел по направлению к вокзалу. Шел он долго. Его как бы качало ветром. Наконец в темноте замаячила водокачка.
