Вскоре из-за горизонта всплыли очертания водокачки, вокзала, а затем и самого села. Комиссар придержал красного. Подошли тачанки.
— Как думаете, немец там?
— А кто его знает? Подъедем — узнаем.
— Нет. Так нельзя-а, — рассудительно протянул Устин Яковлевич. — К медведю в берлогу головой не лезут. Следов надобно искать! На всякий случай поедем шагом.
Вдалеке показалась точка. Комиссар вскинул бинокль.
— Девчонка гонит корову, сказал он. — Вперед!
Корова была костлявая, и хотя черно-пегая, но далеко не голландка. Она удивленно уставилась на красного коня, который приседал перед ней, не находя себе места. Что же до девочки лет двенадцати, то была она до того конопата, что невозможно было определить черты ее лица. Две косички, смазанные деревянным маслом, торчали, как рогалики, одна над правым ухом вверх, другая над левым — вниз.
— Как тебя зовут, девочка? — спросил Гринбах.
— Клавдя.
— А фамилия?
— Гребенко.
— А сколько тебе лет?
Девочка лукаво стрельнула в комиссара глазенками:
— Фатает!
Все рассмеялись. Девочка тоже, хотя и не понимала почему.
— А скажи, дорогая, где сейчас немцы?
— А я почем знаю?
— Не знаешь, а бежишь?
— Это я от гайдамаков бежу.
— А где они, гайдамаки?
— У Ново-Алексеевке.
— Откуда ж там гайдамаки? Ты что-то путаешь.
— Зачем путаю? Неужели ж я гайдамаков не узнаю? Жупаны синие, шапки черные та ще с красным нутром.
— Что ж они там делают?
— Беженцев граблють... «Что!..»
— И много их?
— Кого? Беженцев? Тьма! Поездов дожидаются — кому куды.
— А гайдамаков сколько, как ты думаешь?
— Штук пятнадцать наберется.
— А ты считать умеешь? — спросил Петриченко.
— А як же ж! До десяти! — ответил за девочку Виктор.
Снова смех. День начинался весело.
— Все-таки неясно, — сказал комиссар. — Откуда тут гайдамаки? Месяца два назад, а именно двадцать пятого января, наши разгромили Петлюру. Недобитки бежали на Житомир и Винницу. Было их полторы тысячи. И все разбиты в пух!
— А может, и не в пух? — раздумчиво промолвил Устин Яковлевич.
— Но у меня же информация!
— А девочка — не информация?
— Девочка могла ошибиться.
— В красках ребенок не ошибется, — вставил Леська.
Гринбах его не слушал.
— Дельное замечание! — одобрил Комаров. — Ну да ладно! Гайдамаки, не гайдамаки — будь хоть сами черти рогатые, — ехать нужно. Айда?
— Айда!
Сразу взяли предельный аллюр. Влетели на вокзальную улицу и тут же увидели, как в пестрой толпе вертелись на лошадях хлопцы в синих жупанах и черных с красным шлыках. Нагайками хлестали они по лицам беженцев и орали во всю мочь:
— Рразойди-и-ись! Без вещей!
Люди шарахались в стороны и, побросав чемоданы, пытались скрыться в переулках.
Комиссар вытащил наган. Взмахивая им, проскакал до второго переулка:
— Пулеметы!
К нему прогромыхала первая тачанка. Виктор предоставил Леське первому стрелять из «максима»: он великодушно угощал друга чем мог. Леська прильнул к пулемету и нажал ручку. Первая же трель скосила четырех.
— Высоко берешь! — крикнул Груббе.
Леська нажал снова и на том же уровне. Он видел, как падают с коней заломленные папахи с красным верхом, и уже не мог остановиться. Но это было не азартом бойца: Леське казалось, будто стреляет не он, а кто-то другой, ибо то, что он делал, совершенно ему несвойственно.
Леськин пулемет сразу же охладил бандитов, хотя они еще не понимали, что происходит. Но вот подкатила вторая тачанка. Тут уж затараторил «максим» Устина Яковлевича.
— Хлопцы! Це ж красные!
Гринбах тем временем домчался до «перукарни» с огромной вывеской, изображавшей цирюльника, явно вознамерившегося зарезать бритвой перепуганного толстяка, закутанного в простыню, как в саван.
— В переулок! скомандовал комиссар, остановив коня и револьвером указывая путь.
Первая тачанка собиралась уже свернуть в переулок, но оттуда выскочили кавалеристы с обнаженными, высоко поднятыми палашами. Бойцы увидели жесткие лица настоящих немцев в настоящих касках. Леська видел только рыжие усы пожилого вахмистра, который несся прямо на него. Гринбах пустил в усача три пули. Он был в гимназии первым учеником и все, что делал, делал отлично. Падая, вахмистр секанул Леську по запястью, но сабля уже была на излете и только до кости рассекла кожу. Сгоряча Леська ничего не почувствовал.
Встреча с немцами определила дальнейший путь красногвардейцев: у них был единственный выход — стремиться на север, только бы выйти в степь. Но это значило — все дальше отходить от Крыма. Справа шли домики, за которыми железная дорога. Сзади гнались гайдамаки. Комаров задерживал их пулеметом, но тачанка № 1 безмолвствовала, чтобы не задеть своих.
Все же из городка вышли благополучно. Но тут с запада кинулась на них та же кавалькада: оказывается, гренадеры свернули и поскакали в обход. Положение стало угрожающим: и немцы и гайдамаки верхами двигались быстрее, чем красные на тачанках. Скачка убыстрялась. Сейчас их окружат и изрубят. Леська, озираясь, ждал чуда.
И вот в пару и в дыме величаво и медлительно, точно пассажирский состав, на станцию вошел бронепоезд. Пальба прямой наводкой сразу же отбросила гайдамаков, скакавших в тылу разведки. Второй залп разорвал кавалькаду в дым. Синежупанники отступили в глубину села. Теперь бронепоезд огневым навесом перекрыл улицу, по которой тачанки рванулись обратно в Крым. Когда Ново-Алексеевка осталась позади, бронепоезд нагнал красногвардейцев.
Все совершилось невероятно быстро. Ничего такого Леська никогда не переживал. Только сейчас он заметил кровь: кожа разошлась и рана на запястье раскрылась, как губы. Он вынул носовой платок и с помощью Виктора туго перевязал руку.
— Стрелял ты хорошо. Для первого раза даже очень хорошо. Но брал чересчур высоко, — сказал Груббе.
— Знаю. Но я боялся попасть в лошадей.
— Чудила! Как ты мог в такой момент думать за лошадей.
— А я и не думал. Это как-то помимо меня.
— Вот это да-а, з-зубы болят. Я про тебя частушку сочиню. Подлец я буду — сочиню. Не обидишься?
— Если талантливо — не обижусь.
Комиссар подъехал к тачанке вплотную. Красный конь пошел рядом.
— Авелла! Как настроение?
— Превосходное.
Леська говорил правду. Страха он не успел почувствовать, потому что стрелял и находился в горячке. Подобно тому, как морскую болезнь во время шторма испытывает только тот, кто ничего не делает, — страх овладевает людьми лишь тогда, когда они бездействуют. Зато сейчас, когда опасность миновала, Елисей ощущал приятную истому, похожую на сладкую слабость выздоровления.
— Оказывается, — сказал Гринбах, — матросы с бронепоезда решили на всякий случай съездить за нами и поглядеть, что будет.
Леська молчал. Гринбаху, конечно, невдомек, что у Леськи свои отношения с чудом. И еще было радостно, что Самсон окликнул его словом «Авелла!», которое в ходу только в Евпатории. От этого пахнуло далекой милой дружбой в чудесном городе, где он жил так счастливо в своей хате рядом с виллой Гульнары...
Ночью из всего пережитого Леське приснилась цирюльня с вывеской, на которой парикмахер готовился резать толстого буржуя[4].
14
Елисей пошел на медицинский пункт. Рану его надо бы зашить, но не было кетгута, и ее чем-то засыпали и просто перевязали — пусть заживает сама. Леська очень гордился тем, что с ним не возились.
— Ну, гимназер! С боевым крещением тебя!
— Спасибо, Алексей Иваныч.
— Ты теперь настоящий боец и имеешь право все знать. Самсон! Объясни своему дружку обстановку.
Обстановка была сложной. Боевой штаб обороны Крыма находился в Джанкое. Перешеек и Чонгарский мост прикрывает бронепоезд и 1-й Черноморский полк Федько. Турецкий вал — в руках отряда черноморцев Басенко и конно-пулеметного полка латыша Вагула. Тут же кавалерийский полк, который временно находится на Юшуньских позициях. Два батальона пехоты, а также красногвардейцы Евпатории, Бахчисарая, Старого Крыма и Ялты располагаются между Турецким валом и Юшунью. Всего наших — три с половиной тысячи человек. Достаточно ли всего этого для Крыма — пока неизвестно. Возможно, однако, что вообще воевать не придется. Дело в том, что двадцать второго марта полуостров объявил себя республикой Таврида, входящей в состав Советской России. Поэтому, согласно Брестскому миру, германцы не имеют права наступать на Крым. Этой надеждой и жило все крымское население.
Информировав обо всем этом Леську, Гринбах отправился в синематограф для очередного доклада. Леська отважился выпросить у него красного коня, чтобы объехать позиции и поближе ознакомиться с фронтом. И вот гимназист верхом на лошади. И вот снова — крымская степь, теперь уже окончательно оттаявшая от изморози и лишь изредка поблескивающая солью.
