– А где же ваши лыжи? – спросил оторопевший младшой.
Тут Гришку как прорвало.
– Лыжи, лыжи, – заорал он, – разве есть такие законы, чтобы обязательно на лыжах ходить?! Может, вы еще спросите, почему у нас одни палки?! Совсем распоясались!
Ошарашенный сержант шепотом выругался в рацию, сплюнул и махнул рукой. Вскоре троица с треском и шорохом растаяла в синем воздухе.
Сколько мы шли и куда, было совершенно непонятно. Но делали мы это стойко и целеустремленно. Я бормотал невпопад о своей первой серьезной любви к девушке Лене, жившей в общаге Ленинского педа, которая в 1979 году располагалась здесь рядом, сзади Сокольников. Ленка-немка. Из ГДР. Которую, ласково и интимно, я называл немецко-фашистской гадиной. И как все было с ней замечательно. А потом опять облом… Казалось, мое бормотание застревало в морозных чащах, и, на секунду замолчав, я с удивлением услышал собственные слова, повисшие в воздухе над заиндевевшими и потому вставшими раком кустами бузины и рябины. Холод наступал собачий, свинячий. Становилось темно и страшно. Добивая остатки водки из ствола, мы краем сознания наблюдали вдалеке какие-то огоньки, коробки домов и мельтешение людей. Наконец мы уперлись в красивое здание с колоннами.
– Да это же и есть чертоги гадской Снежной королевы! Точно! – одновременно сообразили мы. – Сейчас мы ей покажем кузькину мать!
И с раскатистым «Ура-а-а!» ворвались в ворота. Стая ее прислужников-гоблинов в отвратительных серых ливреях сразу набросилась на нас. Одни омерзительно свистели, другие истошно орали, третьи норовили отнять самое ценное, что у нас было, – лыжные палки. Отбиваясь локтями и плевками, мы стремились вовнутрь, в самое чрево, в подземелье замка злой волшебницы. Наконец, прорвав кордоны, скатились вниз по лестнице и впрыгнули в какие-то двери. Они захлопнулись.
Утром я нашел себя на полу в собственной квартире. Трезвонил телефон. У меня ну никак не получалось поднять трубку. Непонятно почему. После десятиминутной борьбы с самосознанием я сообразил, что мои руки намертво сжимают лыжную палку. О судьбе второй я даже боялся подумать. Глотнул воды, лег спать на диван. Лыжная палка, как символ несгибаемой веры в лучшее завтра, заняла почетное место в сортире.
Четырнадцатая глава
Я тупо полз по Тверскому бульвару от Никитских ворот в сторону Пушкинской площади. Под самый Новый год резко потеплело. Москвичи уже давно привыкли, что последние лет двадцать зима в столице тухлая и рыхлая. Редкие морозы только подтверждают этот новый закон природы. Лужи и наледь на аллеях перемешивались с матом, издаваемым рухнувшими прохожими. Вроде день, а уже темно. Разница во времени – коварная штука. Мамаши волокли из детских садов замотанных малышей, иногда их скольжение по снежной корке переходило в заводи луж, и тогда детские ботинки под влиянием родительской скорости создавали буруны в водяной каше. Нависающие по бокам серые от тумана и автомобильных выхлопов дома радости не добавляли. Просвет в конце тоннеля-бульвара заслоняла здоровенная ель.
Какой идиот постановил, что в Москве для нехитрых новогодних забав обывателю нужны именно пластиковые елки?! Мол, живые ели – это варварство и дикость. Экология и природа. Волюнтаризм и права человека. Но громадного размера пластик зеленый и отвратительный – это еще большая дичь. На дрова, паркет, зубочистки переводить деревья можно, а на улицу поставить пару десятков настоящих елок нельзя. Вот откуда начинается пресловутый «глянец»! С глянцевых новогодних елок! Ничего натурального в жизни не остается. И потом, это же социальная несправедливость! В Кремле на Соборной площади, для президента ставят настоящую, а для людей – поролоновую мерзость.
Переполненный отвратительными размышлениями о судьбах отечества, я двигал ногами на встречу с Мариной. Сегодня утром позвонила и предложила встретиться. А что я? Да запросто. Я готов. От карусели и клоунады последних месяцев я уже стал немного отмокать. Марина вообще звонила редко. Вообще не звонила давно, если честно.
За несколько месяцев, что мы не виделись, Голикова довольно сильно изменилась. Внешне. К крупной черно-белой полоске куртки прилагалась незнакомая мне короткая стрижка. Что делало ее похожей на стриженую норку. Ну, если бы бедных животин начинали стричь еще живьем, до перекройки на шубы. Эти вывихи женского психоанализа совершенно не умаляли, а в зимнем полумраке даже подчеркивали стройность ее лица.
– Пройдемся?
– Ага.
Мы спустились по лестнице в сторону кинотеатра «Пушкинский». До сих пор не могу найти логического объяснения тому, что в новой, ети ее мать, демократической России кинотеатр «Россия» переименовали в «Пушкинский»! В любом идиотизме должна быть своя логика. Ну, хотя бы минимальная! Хоть как голубь покакал! Но должна быть. Тут ее нет. Я совсем не против Пушкина. Но зачем «Россию»-то переименовывать?! Видимо, сие мне недоступно.
– Знаешь, Марин, вот тут, справа от кинотеатра, росли березы. Штук пять-шесть. И в детстве я каждый год четко находил под ними хотя бы один подберезовик. Настоящий. Честное слово.
Мы уже поворачивали на Большую Дмитровку.
– Да ладно! По твоим словам, у тебя получается не сраное советское детство, а райский сад какой-то! Все там было хорошо и распрекрасно. Детский сад, типичный детский сад! И потом, если я провела детство не в центрах, как ты, а на задворках «Сокола», что, мне теперь попу рвать на апельсинные дольки?! От зависти лопнуть?! – Марина тщательно семенила и нервно хватала меня за рукав, чтоб не грохнуться прямо на улице, которая довольно резко шла под горку.
– Детский сад у меня был не здесь, а на Петровке, – даже и не думал обижаться я, – а здесь, за Советом Федерации, находится моя школа. В принципе можно и с Петровки заходить, это все равно. У меня там была общая учительница истории с Андреем Мироновым, ее звали… Вера Андреевна. Вроде. Так она однажды сказала, что видела в жизни двух гениев. Андрея и меня. Только Миронов всю жизнь пахал, а ты ни черта не делаешь! Раньше я почему-то этим гордился. Сейчас нет.
Хочешь, я тебе покажу дом в Столешникове, где я жил в детстве? Я еще ни одной женщине не показывал. Никогда. А сейчас вот захотелось. Именно тебе. Зачем, можешь не спрашивать. Захотелось, и все.
Вот и мой дом. Когда демократы его якобы реконструировали, выпотрошили все внутренности. Сломали стены, потолки… Оставили только фасад. Во-он мое окошко на третьем этаже. А потолки-то были о-го-го, четыре семьдесят! Я в детстве с клюшкой допрыгнуть не мог. А этажом ниже жил один забавный пердун. Знаешь, кем он оказался?! Личным шофером Николая Второго. Я его еще помню. Фамилию, конечно, забыл. Но у меня его автограф дома валяется. На царской бумажной пятисотрублевке.
И зачем я это ей все показываю-рассказываю?! Получается смешно, но она самый близкий мне человек. Цирк! Сёкос, как шутили в моей продвинутой английской спецшколе. Марина необычно молчала. В других ситуациях она, как правило, лепила без остановки всякую чушь.
– А в соседнем подъезде, вот там, слева от арки, жил известный инженер и изобретатель Тагер. Как зовут, убей не помню. Тагер и Тагер! Он вроде как звуковое кино придумал. И между делом, параллельно, изобретал для Кремля прослушивающие устройства. Скорее даже он изначально мастерил прослушки, а как отходы производства – кино. Но самое интересное, что по заданию партии и правительства он в последние годы жизни работал над машиной времени. Представляешь, какой мрак?! Пойдем в кафешку зайдем. Между прочим, здесь, в доме девять, была знатная ювелирная мастерская. Во дворе, направо. Я десятки раз видел там Аркадия Райкина, Зою Федорову, Эмиля Кио и прочих официальных советских миллионщиков. Да, чуть не забыл, вот тут, ну прямо напротив, стояла двухэтажка, там была канцелярия градоначальника, и представляешь, сам Пушкин получал загранпаспорт! И зачем ему нужен был загранпаспорт?! Пить будешь? – бухаясь на стул, спросил я.
– Обязательно, – Марина аккуратно присела, – очень хочется выпить, ликер какой-нибудь, нет, лучше коньяк или виски, деньги-то у тебя есть?
Я кивнул.
– А ты что будешь? – Марина по привычке пыталась мотнуть несуществующей черной гривой, но короткая прическа не позволила таких вольностей.
– Не-а, – я тоже несколько тупо помотал головой, – алкоголь – яд. Нет желания никакого. Неохота. Совсем.
– Как тебе моя новая прическа? – опять замотав головой то ли от крепости виски, то ли желая показать стрижку в наиболее выгодном ракурсе, выдохнула Голикова.
– Ну-у…
– А мне нравится. Чувствуешь себя как-то свободней, и дышится легче… Ты-то чуешь?
– Чую, чую, очень даже чую, что не просто так ты меня на прогулку поволокла. Ну давай, валяй, не томи, что надо-то? – Я меланхолично развалился на стуле, поглядывая сквозь витрину кабака на свой бывший дом. Окно третьего этажа сохранилось, и я, слушая Маринин треп, смотрел на то самое окно, через которое, лет сорок назад, смотрел на мир некий застенчивый мальчик, по дурацкому недоразумению носящий одинаковую фамилию со мной.
