Фаландер уже сидел за своим столом, спокойный и равнодушный к злейшему удару. Он не был удивлен тому, что Ренгьельм ангажирован, хотя и стал значительно мрачнее, услыхав это.
— Как ты находишь директора? — спросил Фаландер.
— Я собирался дать ему пощечину, но не посмел.
— Дирекция тоже не осмеливается, и потому он правит один. Ты увидишь, что грубость всегда правит! Ты знаешь, что он также драматург?
— Я слыхал это!
— Он изготовляет тот вид исторических пьес, которые всегда имеют успех; и это происходит оттого, что он пишет роли, вместо того, чтобы рисовать характеры; он приурочивает хлопки к уходам и барышничает так называемым патриотизмом. Впрочем, его персонажи не могут говорить, они бранятся: мужчины и женщины, молодые и старые, все; поэтому его известная пьеса «Сыновья короля Густава» справедливо называется исторической перебранкой в пяти действиях, ибо в ней нет никакого действия, а имеются только выходы: семейные, уличные, парламентские и так далее. Вместо ответов обмениваются пинками, которые вызывают ужаснейший шум. Вместо диалога у него ругань, в которой оскорбляют друг друга, и наивысший сценический эффект вызывается рукоприкладством. Критика говорит, что он велик в обрисовке исторических характеров. Как же обрисовал он Густава Вазу в упомянутой пьесе? Как широкоплечего, длиннобородого, мордастого, неукротимого и здоровенного парня; между прочим, он ломает на риксдаге в Вестеросе стол и проламывает ногой дверь. Но однажды критика заявила, что его пьесы бессмысленны; тогда он разозлился и решил писать бытовые комедии со смыслом. У него был сын, ходивший в школу (это чудовище женато) и ведший себя плохо, так что его драли. Тотчас же отец его написал бытовую комедию, изображавшую учителей и показывавшую, как негуманно обращаются с молодежью. Его опять справедливо раскритиковали, и он тотчас же написал бытовую комедию, в которой изобразил либеральных журналистов нашего города! Но шут с ним!
— Почему он тебя ненавидит?
— Потому что я на одной репетиции сказал: «Дон Пасквалэ», хотя он заявил, что его зовут Паскаль. Результат: мне под страхом денежного штрафа было приказано говорить, как он велел. При этом он сказал, что пусть во всём мире его зовут, как хотят, но здесь его будут называть Паскаль, ибо таково его имя!
— Откуда он? Чем он был?
— Разве ты не видишь, что он был подмастерьем у каретника? Но если бы он знал, что ты знаешь это, он отравил бы тебя! Но, чтобы говорить о другом, как ты себя чувствуешь после вчерашнего?
— Превосходно! Я позабыл поблагодарить тебя!
— Ну, ладно! А нравится тебе девица? Агнеса?
— Да, очень!
— А она влюблена в тебя! Это подходит! Возьми ее!
— Ах, что ты болтаешь! Ведь мы же не можем жениться!
— Да кто же сказал, что вы должны это делать?
— А как же?
— Тебе восемнадцать лет, ей шестнадцать! Вы любите друг друга! Если вы согласны, то остальное ваше частное дело.
— Я не понимаю тебя! Ты предлагаешь мне сделать плохой поступок?
— Я предлагаю тебе повиноваться великому голосу природы, а не глупым людям. Если люди осудят ваше поведение, то это из зависти, а нравственность, которой они придерживаются, это их злоба, принявшая подходящую, приличную форму. Разве природа не приглашала вас уже к своему великому пиршеству, к радости богов, но к ужасу общества, боящегося, что ему придется платить алименты?
— Почему ты не советуешь нам жениться?
— Потому что это нечто иное! Не связываются на всю жизнь, пробыв вечер вместе; и вовсе еще неизвестно, что тот, кто согласен делить наслаждение, согласен делить и горе. Брак — это дело душ; о нём здесь нет и речи. Впрочем, мне и не приходится побуждать вас к тому, что всё равно случится. Любите друг друга в молодости, пока не стало поздно, любите друг друга как птицы, которые не думают о жилище, или как цветы семейства, именуемого «dioecia».
— Ты не должен так неуважительно говорить об этой девушке. Она добра, невинна и достойна сожаления, и кто скажет иное, лжет! Видел ли ты более невинные глаза, чем её, разве не сама истина в звуке её голоса? Она достойна большой и чистой любви, не такой, о которой ты говоришь; и я надеюсь, что в последний раз ты делаешь обо мне такое предложение. И можешь сказать ей, что я считаю за величайшую честь и счастье предложить ей когда-нибудь, когда буду достоин её, мою руку.
Фаландер так сильно закачал головой, что змеи завились.
— Её достоин? Твою руку? Что ты говоришь?
— Да, я стою на этом.
— Это ужасно! Если я скажу тебе, что этой девушке не только недостает всех тех свойств, которые ты признаешь за ней, но что она обладает даже противоположными, то ты не поверишь мне и откажешь мне в своей дружбе!
— Да, я сделаю это!
— Значит, свет полон лжи, если не верят человеку, говорящему правду.
— Как можно тебе верить, когда ты не признаешь нравственности.
— Вот оно опять, это слово! Странное слово! Оно отвечает на все вопросы, обрезает все разъяснения, защищает все ошибки, свои, но не чужие, побеждает все противоречия, говорит так же свободно за, как и против, совсем как адвокат. До свиданья, мне надо домой, в три часа я даю урок! До свиданья! Счастливо!..
И Ригьельм остался один с своим обедом и размышлениями.
Когда Фаландер пришел домой, он надел шлафрок и туфли, как будто не ожидал никаких посещений. Но казалось, что что-то сильно беспокоит его, ибо он ходил взад и вперед по комнате и иногда останавливался за шторой, чтобы незаметно взглянуть на улицу. Потом он подошел к зеркалу, отстегнул воротничок и положил его на стол. Исходив еще взад и вперед, он взял фотографию какой-то дамы с подноса с визитными карточками, положил ее под сильное увеличительное стекло и стал ее рассматривать, как рассматривают микроскопический препарат. За этой работой он просидел довольно долго.
Вдруг он услыхал шаги на лестнице; быстро спрятал он фотографию туда, откуда достал ее, вскочил и сел за письменный стол, спиной к двери. Он углубился в писание, когда раздался стук в дверь — два коротких и тихих двойных удара.
— Войдите! — воскликнул Фаландер голосом, который больше подходил к предложению выйти вон, чем к приглашению.
Вошла молодая девушка маленького роста, но с приятными линиями фигуры; тонкое овальное лицо, окруженное волосами, которые, казалось, выцвели на солнце, потому что они не были такими определенно белокурыми, как это бывает от природы. Маленький нос и тонко вырезанный рот, казалось, всё время весело играли маленькими кривыми линиями, беспрестанно менявшими форму, как фигуры калейдоскопа. Глаза сходились под углом к основанию носа и потом опускались вниз; этим они достигали вечно просящего, элегического выражения, очаровательно дисгармонировавшего с лукавой нижней частью лица; зрачок был беспокоен и мог мгновенно суживаться, как острие иголки, а в следующее мгновение расширяться и широко разверзаться, как объектив телескопа.
Когда она вошла, она вынула ключ и заперла дверь на задвижку.
Фаландер сидел еще и писал.
— Ты поздно приходишь сегодня, Агнеса! — сказал он.
— Да, это так, — ответила она упрямо, снимая шляпу и усаживаясь.
— Да, мы сегодня ночью легли поздно.
— Почему ты не встаешь и не здороваешься со мной? Ведь не мог же ты так устать.
— Ах, прости, я позабыл!
— Позабыл? Я заметила, что ты с некоторого времени решительно забываешься.
— Так? Давно ли ты это заметила?
— С каких пор? Что ты думаешь? Пожалуйста, сними шлафрок и туфли!
— Это со мной случилось сегодня в первый раз, а ты говоришь, что это с некоторого времени! Не странно ли это? Скажи!..
— Ты насмехаешься надо мной! Что с тобой? Ты такой странный с некоторого времени!
— С некоторого времени? Опять! Почему ты говоришь — с некоторого времени? Потому что надо лгать? Зачем надо лгать?
— Ты обвиняешь меня во лжи?
— О, нет! Я только шучу.
— Разве ты думаешь, что я не вижу, что надоела тебе? Думаешь ты, что я не заметила, как ты вчера был внимателен к этой грубой Женни, как за весь вечер ты не нашел для меня слова?
— Значит, ты ревнуешь?
— Я? Нет, знаешь ли, ни капельки! Если ты ее мне предпочитаешь, пожалуйста! Это не трогает меня нисколько!
— Так? Так ты не ревнива? В обыкновенных отношениях это неприятное обстоятельство!
— В обыкновенных отношениях? Что ты подразумеваешь под этим?
— Я думаю — видишь ли — что ты надоела мне, как ты сама сказала!
— Ты лжешь! Это неправда!
Она расширила ноздри, показала кончики зубов и уколола иглами.
— Поговорим о другом, — сказал он. — Что ты думаешь о Ренгьельме?
— Очень мил! Это красивый малый! Изящный!
— Он совсем влюбился в тебя!
— Что ты болтаешь!
— Но самое плохое это то, что он хочет на тебе жениться.
— Пощади, пожалуйста, с такими глупостями.
