Тимош хорошо знал безотказную исполнительность кузнеца и невольно встревожился.
«У соседей трусили», — вспомнились слова Ковали.
С теткой Мотрей своими опасениями не делился и она ему словом ни о чем не обмолвилась, но у обоих было одно на душе. Тимош угадывал это по беспокойным взглядам; по ее необычно порывистым движениям. Пока еще тянулся сутолочный день, пока шумливая Наталка мелькала перед глазами, тревога отступала, было легче. Но едва затих неугомонный девичий голос, едва скрылись Моторы за поворотом, докучливые думы овладели парнем.
— Если завтра Коваль не приедет, сам пойду в город.
— Тимоша! — позвала из-за тына Люба.
— Что ж ты меня в ворота выпроваживаешь, а сама через огороды бегаешь?
— Так никого ж нету!
— Значит, для людей, а не для нас стараешься? Что люди скажут!
— А ты думаешь, бабе легко? Сама не знаю, что делать. То боюсь каждого, таюсь, го готова любому в лицо крикнуть…
— Уходи. Я приду к тебе. — Тимош терпеть не мог жалостливых разговоров. Не хотел видеть ее такой, по-бабьи растерявшейся.
Она перепрыгнула через тын, прижалась к нему:
— Нет, не уйду. Пойдем по улице гулять.
— Дурная!
— Ну и дурная, ну и пусть.
— Не надо, Люба, — его испугала несвойственная ей взбалмошность. Рассудительная, разумная женщина, которую он начинал уже уважать, уходила, терялась, а вместо нее появлялось какое-то новое, бездумное, безрассудное существо.
— Уходи от него, — уговаривал Тимош, — сейчас же, сегодня. — Тимош говорил так, будто этот он был там, в хате, ждал ее, угрожал, — уходи. Я уже хорошо зарабатываю. Я заберу тебя. Снимем свою хату. Будем вместе. — Тимош забыл, что убежал из города, бросил завод, что нет у него ни хаты, ни гроша за душой. Он говорил не вникая в смысл слов, лишь бы успокоить се.
А ей ничего другого и не нужно, только бы понимал!
Преобразилась сразу, защебетала, лицо засияло по-девичьи. Девчонка, девчонка — подхватить на руки и понести!
Он нес ее легко, бережно, не замечая ничего вокруг; его радовало и удивляло, что Люба такая маленькая, белая, нежная; смотрел на нее так, как не смел смотреть в первые встречи. Она не противилась, но и не отвечала на ласки, с непонятной тревогой вглядывалась в его лицо.
— Боюсь тебя. Нашей любви боюсь. Не равные мы!
Не слушая, он ласкал ее, но она упрямо повторяла:
— Старая я против тебя. На целый годочек старшая.
Тимоша забавляли ее опасения:
— Старая! Да ты девчонка, совсем девчонка! — он целовал ее с большим жаром, а Люба следила за ним всё с той же непонятной грустью, будто со стороны смотрела, как он целует.
— Ой, ничего ты не знаешь про наш бабий годочек!
— Мы будем жить хорошо, — прижался он губами к ее плечу.
— Наш деревенский век короткий. Жизнь у нас злая. Только глаза откроешь, уже и конец!
Тимош твердил свое:
— У нас люди есть хорошие. Книги хорошие. Учиться будем. Сами людьми станем, — он верил в каждое свое слово, думал, что и она верит, слушает, ловит его слова. Но она вдруг пригрозила ему:
— Цыц! — и спрятала под рубаху грудь, словно младенца отлучила.
— Идут! Кто-то ко двору подходит… — они притаились в траве.
Когда шаги затихли, Люба приподнялась, подбирая под платочек упавшие на шею и плечи пряди волос.
— Вот и вся наша любовь — вокруг куста повенчанные, — она лгала на себя, на их чувство, лгала от горечи и ожесточения. Тимош упрекнул ее:
— Не унижай себя сама, если не хочешь, чтобы другие унижали! — От обиды его голос дрогнул, трудно было говорить, неужели она не понимает, что оскорбляет его, себя. От мимолетного, пустого чувства ничего бы и не осталось, кроме пустоты, но они с каждым днем ближе, роднее друг другу, с каждым днем больше общих дум. Да, у них одна судьба. Неужели она не верит в эту судьбу, не видит, что впереди еще целая жизнь! Тимош собирается с мыслями, подбирает слова, чтобы получше высказать вес это, а она находит только одно:
— Любый!
Матрена Даниловна и Наталка вернулись рано, поездка была успешной и Наталка, несмотря на жару, нарядилась в бархатную вышитую безрукавку, щеголяла новыми чеботами. Забралась в скрыню, перерыла всё материнское добро, отбирала, примеряла, хозяйничала, пока мать не захватила. Выскочила на крыльцо, стучала каблучками:
— Мама, что это Тимошки не видать?
Повертелась, побежала за ворота, еще издали завидев Тимоша, отвернулась, глянула через плечо:
— Где был? Мама спрашивали!
— Где был, там уже нема.
— Ну и оставался бы там. Вот я маме скажу. Мама!
— Чего кричишь, телка! — рассердился Тимош.
— А ты уходи от нас, если мы тебе плохие.
— И уйду. А ты думала!
— И уходи. Пожалуйста. Сейчас же собирайся.
Тимош вошел во двор.
— Матрена Даниловна!
— Чего тебе? — загремела под повитком цыбарками тетка Мотря.
— Зайдемте в хату.
С крыльца крикнув Наталке:
— А ты воды матери принеси. Барышня!
Наталка так и взвилась, фыркнула, по воду не пошла, но и в хату войти не посмела.
— Матрена Даниловна, — проговорил Тимоша, пропуская тетку Мотрю вперед и прикрывая дверь, — Коваль и сегодня не явился. Что-то стряслось. Я этого парня знаю.
— Подожди еще, Тимоша.
— Не могу я ждать, Матрена Даниловна. Душа неспокойная.
— Ну, я завтра к Прасковье съезжу.
— Нет, Матрена Даниловна, это мое дело. Сам поеду.
— Ишь, как ты заговорил! — удивилась тетка Мотря.
— Да как ни говори, мне ехать. Вы ни на заводе, ни в городе никого не знаете. В случае чего…
— Подождал бы еще недельку.
— Нет, Матрена Даниловна, медлить нечего. Я так чувствую. Я вчерашнюю ночь всю продумал и решил. Ждите завтра вечером.
Поезд в город приходил ночью. Тимош собрался загодя. Наталка всё вертелась в хате, металась по двору, не понимая, что происходит.
— Ладно, — думал Тимош, — побегай немножко. Мысли проветрятся.
Улучив минуту, пошел проститься с Любой. Еще и сказать ей ничего не успел, только глянула, лицо потемнело.
— Стряслось что?
— Ничего. Что ты? — удивился Тимош.
— Рубаха новая, — провела рукой по его плечу Люба, — уезжаешь! — догадалась она.
— На денек. На один только день…
— Тетка Мотря отсылает, — перебила, не слушая, Люба, — это они тебя отсылают. Отнимают тебя. Позавидовали!
— Чудная ты. Ну, кто может отнять? Кому я нужен?
— Значит, нужен. Ну, что ж, ступай. Зачем ко мне приходил, когда в хате своя девка есть?
— Да вы что, исказились? — вспылил Тимош, но тотчас устыдился своей несдержанности, — в город еду. В го-род. Сам, никто не отсылает. Дело важное…
— В город? — насторожилась Люба. — Дело важное? Ой, знаю! Только в хату вошел, сердце так и забилось. Знаю, уедешь, заберут у меня!
— Да никто не заберет. Завтра вернусь.
— Ой, нет, я знаю…
— Один еду, один, — пытался успокоить ее Тимош, по-своему понимая тревогу Любы, — никого у меня в городе нет. Да я и не гляну на них, проклятых.
— Ой, не того я боюсь. Не жинок боюсь. Судьбы боюся. Если б жинка была, я бы ей очи повыцарапала, волосся выдрала. А с судьбой что поделаешь!
— Чудная ты, ей-право чудная! Завтра вернусь.
— Ой, нет. Знаю, зачем едешь, — она притихла на его груди.
— Ти-мо-шка-а! — гукали уже из Мотриной хаты.
Люба оттолкнула его:
— Ну, ступай, не слухай меня. Глупая, ну и не слухай, — сдерживала слезы, — и проводить тебя не смею. На людях не смею показаться. Ну, хоть до ворот. Завтра ж выглядать буду!
Несмотря на недобрые предчувствия Любы, Тимош вернулся благополучно. Однако вести привез плохие — Коваля и еще нескольких рабочих шабалдасовского завода арестовали. Очевидно, имелись основательные причины, потому что в обычных случаях расправлялись расчетом под мобилизацию.
— Матрена Даниловна, — обратился он к тетке Мотре, воспользовавшись отсутствием Наталки, — что я вас попрошу. Прасковья Даниловна наказала проведать одного человека в Ольшанке. Теперь будем через него с военным городком связь держать. Завтра Люба в Ольшанку собирается, поехали бы с ней.
— Я уже не разберусь, кто хозяин тут в хате, — усмехнулась тетка Мотря.
— Не сердитесь, Матрена Даниловна. Больно уж время горячее.
— Ничего, ничего, привыкай хозяйничать. Наше дело бабье слухаться.
— Неужели обиделись, Матрена Даниловна?
— Не обиделась, а только сорок лет тут живу, привыкла быть старшей. А теперь другие старшие появились. Ну, ладно, приказывай.
— Стрелочник там есть на тридцатой версте. До него зайдете. От Ткача, мол. Что вы на меня смотрите?
— Да так, хочу поглядеть, какой ты есть. Когда успел? Пришел сюда, кажется, недавно, совсем недавно. Робкий такой, тихенький, а уж голос набираешь, — дошла до порога, вернулась, что-то вспоминала, — ты же тут на Наталку не гримай. Жалуется на тебя!
