— Откуда вы, ребята, появились?
Джоунси объяснил, кто мы, и рассказал, что случилось с нашим вертолетом.
— Дело дрянь, — сказал солдат. — Лейтенант разозлится как черт, если мы нарвемся на чарли и не получим огневой поддержки.
— Конечно. Поэтому нам надо срочно его найти, — сказал Джоунси. — Где он?
Солдат указал налево.
— Вон там, на опушке леса, с отделением, чтобы перехватить чарли, если он побежит в ту сторону, когда мы войдем в деревню.
— А что, здесь ожидается заваруха? — спросил я. — Мы слышали, что чарли ушел из этой деревни и прихватил с собой всех мужчин.
— Да, так считают, но видели там дохлых буйволов и гука? Это вьетконговская деревня, и нам приказали ее сжечь.
— Кто приказал?
— Лейтенант.
— А если здесь еще остались женщины и дети?
— Всех, кого найдем, надо задержать для допроса.
— Послушай-ка, Гласс, — вмешался Джоунси, — давай-ка лучше пойдем к лейтенанту. Радист с ним? — спросил он солдата.
— Да, а другой в деревне. Это большое наступление. У нас еще два взвода на флангах.
— Ты идешь в деревню? — спросил я солдата. Он покачал головой.
— Мне приказано оставаться здесь, на дороге, и задерживать всех гражданских, выходящих из деревни.
— Может, нам лучше разделиться? — предложил я Джоунси. — Я останусь здесь и поищу радиста в деревне, а ты доложи лейтенанту. Чем скорее мы свяжемся, тем скорее уберемся отсюда. Встретимся у вертолета через пятнадцать минут.
— Хорошо.
Джоунси повернулся и пошел через поле к опушке леса, находившейся метрах в восьмистах отсюда. Я провожал его глазами, пока он не скрылся в высокой траве. Вдруг позади меня затрещали выстрелы. Не оборачиваясь, я бросился на землю. Солдат лежал на животе на дороге, направив винтовку на деревню — в том направлении, где шла стрельба. Огонь прекратился, потом возобновился — выстрелы стучали, как барабанная дробь, но нам не было видно, что происходит. В жарком утреннем солнце деревушка по-прежнему выглядела мирной. Что там встретил взвод, от нас было скрыто. Ружейный огонь держал нас настороже и в напряжении.
Слева, а потом справа тоже затрещали ружейные выстрелы. Казалось, по всей деревне идет бой, хотя ничего не было видно. Солдат обернулся и поглядел на меня.
— Похоже, там нашли чарли! — крикнул он. Я не ответил, и он опять повернулся к деревне. Мы лежали в ожидании и наблюдали. Стрельба усилилась. В сорока метрах слева впереди из-за хижины показались три фигурки и бросились в поле. Они отбежали метров на пятнадцать; когда из деревни выскочил солдат и побежал за ними. На краю поля он резко остановился, опустился на колено и быстро открыл огонь. Все трое, пролетев в воздухе, хлопнулись в траву. Солдат вскочил, побежал к этому месту и прочесал его огнем. Я видел, как он посмотрел вниз, снял каску и спокойно вытер лоб рукавом. Потом снова надел каску и медленно зашагал обратно в деревню. Вскоре он скрылся за хижиной. Через несколько секунд оттуда вырвались клубы дыма и вспыхнула соломенная крыша. Все это время со всех концов деревни доносился методический ружейный огонь. Было что-то пугающее и зловещее в этой обстановке. В воздухе висело насилие, отличное от того, когда встречаешься с противником в открытом бою. Не видно было ни противника, ни крестьян, кроме троих детей, сраженных солдатом. На кой черт вся эта стрельба? Если в деревне противник, как мог тот солдат так беспечно, не проявляя никаких признаков осторожности, туда вернуться?
Он до сих пор, все эти месяцы, стоит у меня перед глазами: спокойно возвышается под утренним солнцем над тремя мертвыми детишками и поливает их огнем. Я вижу, как они подпрыгивают в траве, когда пули рвут их тело! Вижу все остальное, что произошло в то утро, как будто это было только вчера.
Я вижу женщину, внезапно появившуюся на дороге из деревни, направляющуюся прямо на нас, полусогнувшись и прижимая к груди ребенка. Она качала головой из стороны в сторону, отчаянно ища убежища в этой залитой солнцем равнине, потом неподвижно остановилась на дороге, заметив солдата, распростертого в пыли с нацеленной на нее винтовкой. Ее голова в ужасе откинулась назад как раз перед тем, как солдат с двадцати метров открыл огонь. Пули развели руки женщины, ребенок упал на землю, и она рухнула на него, все еще пытаясь прикрыть его от беды. Я вижу, как она подняла голову из дорожной пыли, уставившись на нас глазами. Пули вздымали перед ней пыль, наконец они ударили ей в голову и раздробили верхнюю часть черепа.
Я вижу солдата, повернувшегося ко мне с довольной улыбкой, перезаряжающего винтовку и снова повернувшегося в ожидании.
Я вижу здоровенного неуклюжего черного солдата, выходящего из деревни, неловко ковыляя на здоровой ноге и волоча другую. С каждым шагом все его тело кренилось набок. Несмотря на раненую ногу, он шел по дороге в страшном возбуждении, и несколько раз казалось, что солдат вот-вот свалится головой вперед на дорогу, но он сохранял равновесие и рвался вперед. Я вижу, как он приближается к мертвой женщине, свалившейся на ребенка, слышу, как он кричит: «Боже!» — потом, спотыкаясь, обходит ее и идет прямо на направленную на него винтовку солдата, который, обернувшись, растерянно смотрит на меня.
— Да это Верзила! Что это делается, черт возьми?
Я не мог с ним разговаривать. Я не отрывал глаз от черного солдата, идущего на нас, задыхающегося и втягивающего ртом воздух, с лицом, блестящим от пота. Наконец он шатаясь подошел к солдату, опустился на землю и вытянул раненую ногу. Его широкое, плоское лицо исказилось от боли. Я подполз к ним. Черный солдат что-то бормотал и тряс головой. Из раны на стопе сочилась кровь, смешанная с грязью.
Я вижу, как вздымается его широкая грудь, и слышу, как он всхлипывает, стараясь перевести дыхание, и бормочет:
— Они спятили, ребята. — И слезы текут ручьем из его черных глаз, смешиваются с потом на лице и пузырятся на губах.
Солдат хватает его за плечи и спрашивает испуганным, умоляющим голосом:
— В чем дело? Что случилось, Верзила?
А Верзила трясет головой и бормочет:
— Они спятили. Совсем спятили.
— Кто? Чарли? Он тебя ранил?
А Верзила плачет и трясет головой, потом зажимает руками уши, словно пытаясь заглушить какой-то звук в своей голове.
А солдат трясет его, пытаясь вывести из шока, и требует рассказать, как его ранили.
— Ты наступил на мину, Верзила?
И Верзила, закрыв глаза и выдавливая слезы, качая головой и заглатывая воздух, медленно успокаивается, но, открыв глаза, узнает солдата и кричит:
— Сволочи! Убийцы!
— Он спятил от боли, — сказал мне солдат. — Надо отправить его к медикам. Он не в себе.
Я вижу, как лицо Верзилы становится суровым. Нет больше слез и криков, только черные глаза еще полны гнева. Я слышу голос, сдерживающий гнев и выплескивающий слова, подобно реке, текущей медленно и ровно, пока не достигнет прилива и не вырвется из берегов.
— Я в себе, приятель. Я в полном порядке. Я не спятил от боли. Нога меня не беспокоит. Она заживет. Я сделал это сам. Членовредительство. Я прострелил ногу, чтобы не прострелить голову. Понимаешь? Только так я мог выбраться оттуда и не спятить. — Он пробежал глазами по нашим лицам. — Никаких мин, никаких чарли, ничего, только женщины и дети да беззубые старики. Вот все, что есть в этой деревне. Их бьют, убивают, сжигают и насилуют ваши белые сволочи из вашей «освободительной» армии Соединенных Штатов. Эта проклятая война не моя. Я не стреляю в малышей. Нет, сэр. Пусть меня лучше убьют, но я не стану этого делать. Понимаешь, приятель? Мы боялись чарли, когда входили в эту деревню, только никакого чарли там нет. Нигде. Мы не нашли ничего, кроме хижин. «Жгите их, — говорит сержант. — Стреляйте, когда они будут выбегать». И они делали, что он велел. Они сбесились.
Я вижу клубы дыма, поднимающиеся над деревней позади Верзилы, а он сидит на дороге, говорит и даже не поворачивает головы. Я вижу всю деревушку, охваченную пламенем, как один гигантский костер; женщин, детей и нескольких стариков, спотыкаясь бегущих в поле, падающих, поднимающихся и снова бегущих; преследующих их солдат, поливающих поле огнем, срезающих всех до одного.
Вижу Верзилу, рассказывающего о кошмаре, через который он прошел, и так и не повернувшего головы к кошмару, творящемуся позади.
— Голый ребенок выползает из горящей хижины, плачет и вопит, а сержант подходит ко мне и говорит: «Какого черта ты смотришь, Верзила? Застрели этого сопляка. Это вьетконговская деревня». А я говорю: «Я не убиваю голых ребят, сержант. У меня нет винтовки». «Дерьмо собачье», — говорит сержант, выпускает очередь в ребенка и спокойно уходит. А когда из соседней хижины выскакивает девочка лет десяти, а за ней ее мать, солдат убивает мать, срывает с девчонки пижаму и начинает щипать ее крошечные груди и прижимать ее. Мерзавец бросил на землю винтовку, а девочка вырвалась от него и добежала. Но он успел подхватить винтовку и раздробил ей голову, а потом вбежал в соседнюю хижину и начал стрелять. Все делали то же самое: убивали, насиловали и опять убивали. Вот тогда я и всадил пулю себе в ногу и смылся оттуда. Это хуже, чем ад, приятель, и я ни за что туда не вернусь. Понимаешь, что я говорю? Ты, сволочь паршивая, почему ты убил эту женщину и ребенка здесь на дороге? А? Почему? Ты тоже сбесился? Здесь нет никаких вьетконговцев! И я вижу, как в его глазах вспыхивает бешенство и его могучие руки хватают сидящего рядом на земле солдата; огромный кулак бьет его по носу, и солдат опрокидывается на спину, с трудом поднимается на ноги и кричит:
