Вижу Верзилу, рассказывающего о кошмаре, через который он прошел, и так и не повернувшего головы к кошмару, творящемуся позади.
— Голый ребенок выползает из горящей хижины, плачет и вопит, а сержант подходит ко мне и говорит: «Какого черта ты смотришь, Верзила? Застрели этого сопляка. Это вьетконговская деревня». А я говорю: «Я не убиваю голых ребят, сержант. У меня нет винтовки». «Дерьмо собачье», — говорит сержант, выпускает очередь в ребенка и спокойно уходит. А когда из соседней хижины выскакивает девочка лет десяти, а за ней ее мать, солдат убивает мать, срывает с девчонки пижаму и начинает щипать ее крошечные груди и прижимать ее. Мерзавец бросил на землю винтовку, а девочка вырвалась от него и добежала. Но он успел подхватить винтовку и раздробил ей голову, а потом вбежал в соседнюю хижину и начал стрелять. Все делали то же самое: убивали, насиловали и опять убивали. Вот тогда я и всадил пулю себе в ногу и смылся оттуда. Это хуже, чем ад, приятель, и я ни за что туда не вернусь. Понимаешь, что я говорю? Ты, сволочь паршивая, почему ты убил эту женщину и ребенка здесь на дороге? А? Почему? Ты тоже сбесился? Здесь нет никаких вьетконговцев! И я вижу, как в его глазах вспыхивает бешенство и его могучие руки хватают сидящего рядом на земле солдата; огромный кулак бьет его по носу, и солдат опрокидывается на спину, с трудом поднимается на ноги и кричит:
— Ты, черномазый подонок! — и наставляет дрожащую в его руках винтовку на Верзилу.
И Верзила кричит:
— А ты белая сволочь! Ты что делаешь?
Я вижу искаженное ненавистью лицо солдата и кровь, бегущую из его носа, и слышу, как он рычит:
— Черномазый гук! — и загоняет патрон в патронник. — Я раздроблю тебе вторую ногу! За что ты меня ударил?
Направленная на него винтовка распаляет Верзилу.
— А за что ты убил эту женщину, будь ты проклят? Она шла на тебя с винтовкой? Она угрожала тебе?
— Я видел, как один солдат стрелял по гукам в поле, и решил, что это вьетконговцы, а тут на нас выбежала эта женщина, и я выстрелил. От меня требуют убивать гуков. Для этого я здесь и нахожусь.
— От тебя требуют задерживать гражданских для допроса. Так нам приказали.
— Господи, да ведь все стреляют! Я не видел, чтобы кто-то задержал кого-то для допроса. Разве ты сам не говорил мне об этом?
— Они там сбесились! Неужели ты ничего не понимаешь? Они убивают всех подряд в этой деревне, а чарли там нет и в помине.
— Брось, не я командую взводом! Нам приказали очистить деревню и сжечь.
— Никто не приказывал нам убивать женщин и детей.
— С каких пор ты стал таким святошей? Ведь ты наубивал больше, чем любой другой во взводе.
— Вьетконговцев, приятель. Враг — чарли, а не дети и женщины.
Я вижу, как солдат недоверчиво качает головой, смотрит на деревню, извергающую дым и пламя, слышит ружейный огонь и удивляется, в какой сумасшедший дом он попал и какой смысл спорить с чокнутым негром, который прострелил себе ногу и разбил ему нос без всякой причины. Он вытер кровь из носа, поглядел на красные мазки на пальцах, и при виде их его гнев снова разгорелся.
— Уведи этого спятившего сукина сына, или я его убью! — крикнул мне солдат. — Отведи его к лейтенанту! Когда он услышит, что этот болван прострелил себе ногу, он ему покажет, где раки зимуют.
Я вижу, как лицо Верзилы расплывается в широкой улыбке дяди Тома, обнажая полный рот зубов и широкие десны.
— Правильно, парень, веди меня к лейтенанту. Я хочу рассказать ему обо всем. Я с нетерпением жду этого проклятого Военного суда. С нетерпением, приятель. — Он продолжал ухмыляться окровавленному солдату. — Да, малыш, я убил больше всех в этой сволочной роте, и получил больше всех наград, и расскажу суду, как я их получил, и как прострелил ногу, и как ты убил бабенку, бежавшую по дороге с ребятенком на руках, сукин ты сын!
Я вижу, как сверкают глаза Верзилы, как он, откинув назад голову, разражается громким, диким смехом, и он ложится навзничь на пыльную дорогу, поносит и разъяряет солдата, стоящего над ним с взведенной винтовкой.
— Заткнись, или я размозжу твою проклятую башку!
Верзила только смеется и закрывает глаза:
— Стреляй, гад! Стреляй! Я жду.
И солдат наводит винтовку в голову Верзилы и так ее держит. А я сажусь на дороге, направляю винтовку на солдата и слышу свой голос.
— Ну вот я тебе сейчас!
Я вижу, как Верзила поднимает голову, смотрит на солдата жесткими, холодными глазами и бросает ему в лицо ядовитые насмешки:
— Малыш — убийца женщин! Малыш — убийца детей!
Я думаю, в этот момент он хотел, чтобы его застрелили.
Я вижу дрожащую винтовку солдата у головы Верзилы и слышу его крик:
— Ты чокнутый, паршивый черномазый гук!
И я понял, что он намерен убить Верзилу.
Не помню, как я нажал спусковой крючок и услышал ли выстрел, но вижу развороченную на таком близком расстоянии грудь солдата и его падающее вперед тело; вижу, как Верзила перевернулся в пыли, когда солдат растянулся вниз лицом рядом с ним.
Меня преследовали кошмары, и всегда одинаковые. Солдат кричит: «Ты чокнутый, паршивый черномазый гук!» — но не на Верзилу, а на меня. Потом не слышно ни звука, только грудь солдата раскрывается, как красные лепестки мака в замедленном движении на экране, обнаруживая черную сердцевину, и она все растет в растет, надвигаясь на меня и застилая все вокруг, и меня душит, пока я не просыпаюсь в холодном поту. Это странный кошмар, потому что в нем никогда не фигурирует Верзила. Такие кошмары продолжались долгое время, а потом внезапно прекратились — до прошлой ночи в камере, когда я заснул, думая об этом случае. Может быть, теперь, когда я описал их на этих страницах, кошмары прекратятся навсегда.
Убив солдата, я был так потрясен, что не слышал, что мне говорил Верзила. Помню только, он что-то бормотал про себя и удивленно улыбался мне. Я не понимал, почему он улыбается, и подумал, что он, может быть, в самом деле рехнулся. Но он не рехнулся, не потерял рассудка. Когда он увидел, что я в панике смотрю то на него, то на деревню, он понял, что у меня на уме.
— Никто, кроме меня, ничего не видел, дружище. Они слишком заняты убийством.
— Может быть, нас видели с опушки леса? — спросил я.
— А ты видишь их на опушке леса?
— Нет, трава слишком высокая.
— Правильно, дружище. Трава слишком высокая и для них. Эй дружище, зачем ты это сделал?
— Он чуть не убил тебя. Надо было его остановить.
— Ты здорово остановил его, дружище. Но почему? Ведь ты никогда раньше меня не видел.
— Я возненавидел его, когда он убил ту женщину с ребенком. Ему это доставило удовольствие. Но зачем ты его так дразнил? Ты сам напрашивался на это.
Улыбка исчезла с его лица.
— Слышишь стрельбу и крики? Я думаю, они свели меня с ума. Я захотел уйти. Я девять месяцев во Вьетнаме, но до сегодняшнего дня не видел ничего подобного. Больше не могу такого выносить. Просто хочу избавиться от этого ужаса.
— Ну, теперь с этой ногой считай, что ты избавился. Тебя отправят домой.
— Нет. Меня, чернозадого, отдадут под суд. — Он сел на дороге, и, тряся головой, громко заговорил, как будто меня здесь не было. — На моем личном счету тридцать два вьетконговца. Думаешь, для начальства это что-нибудь значит? Оно знает только, что я прострелил себе ногу. «Ты вывел себя из строя, Верзила. Ты ушел с боевого поста. Разве ты не понимаешь?» — «Да, сэр полковник, я поступил плохо. Надо было остаться в деревне и убивать женщин и детей, сэр. Я поступил плохо, сэр. Пожалуйста, сэр, не наказывайте меня строго». — Верзила внимательно посмотрел на меня, и его широкое лицо опять расплылось в улыбке. — Не горюй, дружище. Все будет в порядке у нас обоих. Мы еще покажем этой сволочной армии.
— Как ты это себе представляешь?
— Помоги мне встать.
Он протянул руку, и я поднял его на ноги. Он возвышался надо мной, опираясь на здоровую ногу. Он был ростом, наверное, шесть футов шесть дюймов, если не больше. Верзила обернулся на горящую деревню. Казалось, что горят все хижины. Клубы дыма устилали горизонт. Солдат не было видно. Те, кто выбегал в поле, чтобы расстрелять убегающих крестьян, вернулись в деревню. Стрельба затихла, только время от времени раздавалась короткая очередь.
— Они пошли к югу, — сказал Верзила. — Это хорошо. — Он взглянул на мои погоны. — Ты с этого вертолета?
— Да.
— Я так и думал. Как ты здесь оказался?
Я рассказал ему, что случилось с вертолетом.
— Я очень рад, дружище. Ты спас мою черную башку.
— Да, но сам попал в переплет..
— Послушай, дружище! — Он вытащил из-за пояса две гранаты. — Я засуну эти штучки под Малыша и вытащу чеки. Он наступил на мину, понимаешь? И она разорвала беднягу на части. Мне только оторвало кусок стопы. Вот так-то, дружище.
— Думаешь, тебе поверят?
