Уличная сцена заставила его обернуться и даже остановиться. Он увидел юношу и девушку. Они стояли у невысокой ограды аэродрома и прощались. Мира не существовало, только их прощание. Горя в мире не существовало, только их горе. Девушка держала руки юноши в своих, то прижимала их к губам, то опускала Светловолосую голову на его руки. Девушка не плакала, серые глаза ее были сухими и выражали ту степень горя, при которой невозможны слезы. Лицо юноши было напряженным, страдающим, глаза устремлены в одну точку, губы сжаты. Оба были такими непостижимо молодыми, такими прекрасными... Что заставляло их расставаться? Почему они, они-то? Люди проходили мимо и оборачивались. Обнаженное горе этих двоих вызывало у прохожих зависть. Какие еще чувства могло вызвать это молодое горе? Можно было только завидовать, что юноша и девушка могут стоять так у забора, на виду у всех, что девушка может так смотреть на юношу, так держать его руки, так не замечать и не слышать ничего.
Андрей Николаевич остановился, пошел, обернулся еще раз. Те двое стояли все так же. Андрей Николаевич сделал еще несколько шагов и в последний раз посмотрел. Юные, стройные, смугло-румяные, они были по-прежнему неподвижны. Им ни до кого не было дела. Они были на этой площади самые счастливые, хотя думали, что они самые несчастные.
21
Он ошибся. Его вина, его ошибка. И он справится с нею. Слава богу, что все разломалось сейчас, а не потом.
Сейчас только нужно время, чтобы шли, уходили дни дальше от того дня. Он справится, - не с изменой Таси, что об этом думать, - надо справиться со своей ошибкой. Тасю он презирал. Он любил не ее, другую женщину. Та, которую он любил, _не могла_ увлечься Тереховым. Та, которую он любил, была ясной, открытой, надежной. Та, которую он любил...
Он перечитывал короткое письмо: "Прости, если можешь. Я себя не прощаю. Так получилось. Я виновата перед тобою глубоко. Хочу, чтобы ты узнал правду от меня, а не от других. Мне очень тяжело, меньше всего на свете я хотела тебе причинить зло..."
"Меньше всего на свете я хотела тебе причинить зло..." - читал Алексей и видел ее лицо. Пожалуй, надо было сказать себе правду - он любил, она не любила. Но все-таки она приехала к нему почему-то...
Алексей все вспоминал: Тася у него на заводе, две-три короткие встречи, которые, наверно, ничего не значили для нее и очень много для него. Потом в Москве она пришла на вокзал, неожиданно и решительно, как все, что делала. Там, на заводе, пообещала: "Я приду вас встречать в Москве". Он ей не поверил. Потом неделя в Москве, только неделя, сосновый лесок, зеленый вереск. Она пришла к нему домой и сразу показалась своей, даже "скандалисты" полюбили ее. Тогда в Москве ему не понравились ее друзья, но он не придал этому значения. Она не познакомила его с отцом, и этому он нашел объяснение. Она была все время немного напряженной, она тогда еще не решилась ни на что, хоть и сказала, что любит. И этому Алексей находил объяснение. А объяснение было одно - она его не любила. Да, так, а если так, чем же она виновата.
Алексею хотелось застрелить Терехова. Убить, уничтожить. Было невыносимо думать, что где-то ходит, смеется, радуется жизни этот страшноватый грузный человек с опухшим темным лицом. И Тася с ним, в какой роли, на каком положении! Алексей верил в нее, гордился ею. Чем скорее он ее забудет, тем лучше. Но не забудет. Не забывал ни на мгновенье, все перебирал в памяти события, которые еще недавно казались значительными. Теперь они были не нужны, мешали жить. Но уберечься, спрятаться от воспоминаний было невозможно. Алексей видел, как Тася входит к нему в дом. Тетя Надя приглашает ее. Потом она поет "скандалистам". Она улыбается ему.
Какое милое лицо было у нее тогда! Все рухнуло от ничтожного ветра.
А он верил, что нашел Тасю на всю жизнь.
В городе были все те же пахнущие штукатуркой дома, сквер с полотняными портретами передовиков производства.
В гостинице Клавдия Ивановна вылупила на Алексея свои печальные глаза, заговорила громко и приветливо:
- А мы уже заждались. Что, думаю, не едет и не едет?..
Напрасно он был насторожен заранее, нервничал, ожидая понимающих взглядов, сочувствия, любопытства. Ничего не было, все было просто, спокойно, обыкновенно. Может быть, только Казаков был шумнее и оживленнее обычного, а может быть, и это казалось Алексею. О Тасе не было сказано ни слова.
Опять Алексей стал ездить "замовским" автобусом на завод. Так же по утрам автобус вел кто-нибудь из инженеров, шофер дремал и, просыпаясь, острил: "Ой, падаем!"
Лидия Сергеевна, как и прежде, давала Алексею пояснения.
- Вон баженовская "Победа", - говорила она, глядя в окно, - всегда битком набита. А иногда и совсем свою машину отдаст, а сам с нами едет. Поколебавшись, негромко добавила: - Не то что некоторые.
И как бы в подтверждение ее слов, красуясь, проехала серая директорская машина с голубыми занавесками, слегка покачиваясь на ходу.
Этого было достаточно, чтобы в автобусе засмеялись.
Сейчас мимо проехал "тот"... Алексей наклонил голову, занялся своими часами. Он успел увидеть сочувственный и понимающий взгляд Казакова и растерянное лицо Лидии Сергеевны.
- Как бы нашего директора не забрали от нас. Такой сильный товарищ, почтительно, как будто "сильный товарищ" мог его слышать, произнес главный механик.
- А что, есть такие слухи? - спросил "академик".
"Тася, Тася, Тася..."
- Ну-с, что с тем бензином? - спросил Казакова главный технолог, седой человек в пенсне.
"Тот бензин" - это была партия высококачественного бензина, которую железная дорога неожиданно отказалась перевозить. Как это случается, что-то где-то не учли, не договорились, не согласовали, и ошибка грозила грандиозным невыполнением плана. Отношения с капризной и своенравной железной дорогой были тяжелыми.
- Железная дорога посмотрела в свой талмуд и не пропустила бензин. А над железной дорогой только один бог, - сказал Казаков.
- Н-да, маршрут был согласован. Такая неожиданность! - ответил главный технолог. Он был всегда серьезен, озабочен и немного всеми недоволен.
- Куда идти, кому жаловаться? - сказал Казаков.
Главный технолог не имел обыкновения поддерживать шутливый тон, говоря о серьезных вещах.
- Вопрос вывоза готовой продукции слишком существен для нас, Петр Петрович, - сказал он своим тихим, бесстрастным голосом, - нам этот бензин слишком дорого стоил...
- Да, уж влетел в копеечку, - согласился Казаков.
- Не хочется, чтобы завод страдал из-за чужого головотяпства, продолжал главный технолог.
Казакову также не хотелось, чтобы завод страдал из-за чужого головотяпства.
- Сегодня будем пробивать это дело.
Он уважал главного технолога и мирился с тем, что старик был занудой и сухарем. Чтобы увидеть старика улыбающимся, надо было посмотреть на него в окружении семьи: Казаков жил с главным технологом в одном подъезде и наблюдал по воскресеньям идиллические сцены "Дедушка и внуки".
Казаков спросил у главного технолога, как поживают его очаровательные внучата, два мальчика семи и восьми лет, форменные хулиганы. Старик улыбнулся.
Автобус остановился у заводоуправления.
22
До остановки на ремонт, то есть до начала реконструкции, оставалось двадцать дней. Оборудование из Куйбышева должно было уже прибыть. Его не было.
Алексей телеграфировал в Куйбышев. Оттуда отвечали: "Отгружено тогда-то". И сообщали номера накладных.
Он звонил на железную дорогу. Там отвечали; "Не прибыло". Обещали выяснить.
Он оставался на заводе допоздна. В сумерках, в сиреневом освещении, в особенной тишине, лучше чувствуешь, как работают аппараты.
Молодой краснощекий механик Митя хотя принадлежал к службе главного механика, к реконструкции каталитического крекинга относился горячо и сочувственно. Он постоянно был на установке. Этот человек вообще чуть ли не жил на заводе.
Был еще на установке старший оператор, рабочий Малинин. Он тоже охотно оставался вечерами с Алексеем. У Малинина, правда, была ревнивая жена, она не сочувствовала реконструкции. Когда она звонила, Малинин передавал Алексею трубку и просил:
- Алексей Кондратьевич, скажите ей что-нибудь.
Алексей выполнял эту странную просьбу, как мог, шутил с ревнивой Калисфенией, сокращенно Калей, рассказывал, что сейчас ее муж делает на установке; и Каля, присмирев, говорила:
- Ну ладно, всегда вы меня заговорите, я и забуду, зачем звонила.
А розовощекий Митя говорил Малинину:
- В принципе, дорогой товарищ, ты глубоко неправ. Ты из нее психопатку воспитываешь. Разве можно строить семью на взаимном недоверии?
- А у нас не взаимное, у нас только одна сторона на недоверии, а другая на полном доверии, - улыбался рослый Малинин, голубоглазый, с пшеничными кудрями, с леноватой такой усмешечкой. Неторопливый, выдержанный человек, физически очень сильный. Про него говорили "смекалистый".
