Слабый кивок головы.
— Не выходи из гостиной, мало ли кто там, я не хочу.
Снова кивок.
— Умница.
Встаю с дивана, слыша, как легко звякнули его пружины, примявшиеся под моим весом, и выхожу из гостиной, плотно прикрыв за собой дверь. Хорошо, что по телевизору сейчас идут любимые Варей «Барбоскины». С ними она вряд ли захочет ослушаться меня и покинуть всё-таки место у голубого экрана.
Снова протяжный дверной звонок.
Подхожу к входной двери, прильнув к «глазку» здоровым глазом и закусываю губу. Естественно, это Алиса. Никого другого я и не ждал, так бесцеремонно пытающегося проникнуть на мою жилплощадь.
Накидываю цепочку, как часть дополнительного механизма, и щёлкаю замком. Образовывается щель между косяком и дверью размером, примерно, в десять сантиметров, и я обозреваю красное от гнева лицо супруги.
Жаль, пока не бывшей.
— Дрю, впусти меня, ты чего, замок поменял?
Вижу, что она слегка взволнована, а её обычно спокойные глаза забраны синевой тумана, как будто, она долго плакала перед этим разговором. Но мне всё равно. Я больше не куплюсь ни на её сладкую ложь, ни на её нелепые оправдания.
Хватит.
Пора оправдывать свою фамилию, которую, кстати, Алиса Михайловна в ЗАГСе так и не взяла, предпочитая остаться Никоновой. Так что, никакой больше связи между нами нет, как бы ей этого не хотелось.
— Не впущу, уматывай к своему Бельцеву и оставь меня в покое. Документы на развод тебе пришлёт мой адвокат.
Чеканю каждое слово, не сводя с супруги грозного взгляда. Если бы взглядом можно убить, то мой уж точно бы всадил в виноватое Алискино личико пару сотен острых кинжалов.
— Развод?
В серых глазах моей жёнушки плещется какой-то разноцветный пазл, собранный из ужаса, непонимания и тревоги и я приподнимаю свои кустистые брови, вцепившись пальцами в косяк двери.
Нет, я просто ушам своим не верю.
— А ты думала, что я приму тебя после измены с распростёртыми объятиями и буду расхаживать по городу дальше, цепляясь за провода своими ветвистыми рогами, подобно оленю?
Хмыкаю, пытаясь казаться как можно невозмутимее, хотя в моей душе ворочается что-то тяжёлое, липкое, похожее на жалость. Всё-таки, я не стальной и именно с этой женщиной я хотел состариться, никак не ожидая предательства с её стороны.
Стискиваю зубы поплотнее, пытаясь придать своему голосу жесткие стальные нотки. Алиса не заслужила моей жалости.
— Но мне некуда идти, ты же знаешь…
— Иди к своему Бельцеву, мне всё равно.
Голос Алисы дрожит, готовый вот-вот разорваться потоком хрустальных слез, и мои ладони предательски заледенели от этого нахлынувшего чувства невосполнимой потери.
Чёрт побери, как же трудно…
— Я не могу к нему…
— Тогда живи в своей новой «Шевроле», которую я приобрёл недавно. Так и быть, оставлю её тебе.
Пытаюсь захлопнуть входную дверь, как бы сказав этим, что наш разговор окончен, как Алиса молниеносно просовывает в щель свой узкий сапожок, напряжённо дыша:
— Дрю, а как же моя дочь?
Мои зрачки расширяются, а по позвонку бежит заряд крупной дрожи:
— Не забывай, что это и моя дочь тоже. И она останется со мной!
— Но…
— Чему ты можешь её научить? Как трахаться с чужими мужиками? Как врать супругу? И где ты будешь с ней жить, в автомобиле?
Выталкиваю сапог супруги за дверь, ловко орудуя своей правой ногой, и захлопываю створку прямо у неё перед носом. Слышу, как её кулачки начинают выбивать дробь по металлической двери, и прикрываю глаза, запрокидывая лицо наверх.
Стоп. Я же не буду реветь сейчас, как слабая девчонка.
Реветь должна только Алиса.
— Зверь, я всё равно заберу Варю!
Приглушённые всхлипывания жены доносятся из-за двери, и я выдыхаю. Чёрт бы побрал эту бабу! И вообще, всех женщин на Земле! Никому нельзя верить, кроме самого себя!
Глава 22
Вика
*****
— Проходи, дочка. Это — твоя комната, переночуешь в ней, как и положено настоящей хозяйке.
Отец жестом фокусника распахивает красивую межкомнатную дверь, украшенную резными стёклами в виде лепестков розы, и я прижимаю ладонь к приоткрытому рту, забыв, что нужно дышать.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Да, в этой комнате я и жила с самого рождения и до того самого момента, как я сбежала, переехав жить к бабуле в Москву. Но я наивно полагала, что этой комнаты уже давно нет, что она стала неотъемлемой частью новой отремонтированной квартиры, которую Людмила Анатольевна так старательно переделывала «под себя».
Оказывается, это не так.
Моя пусть и небольшая комнатка, размером всего восемь-девять квадратных метров оказалась совершенно нетронутой заботливыми руками мачехи, оставшись именно в том первозданном виде.
Кидаю дорожную сумку на кровать, изумлённо оглядываясь:
— Боже, здесь ничего не изменилось!
Окатываю тёплым, душевным взглядом тётю Люду, стоящую чуть поодаль. Она замерла, слегка привалившись к косяку и скрестив руки на груди, а на её губах играет блуждающая, искренняя счастливая улыбка.
— Честно признаться, я после твоего побега хотел сделать в этой комнатёнке свой кабинет, но Людочка мне запретила.
Папа виновато опускает голову, косясь на супругу, и в моей душе поднимается чувство безмерной благодарности к этой взрослой женщине, которая, не смотря на наши распри, осталась чиста душой.
— Спасибо.
Выдавливаю из себя, хрипя из последних сил.
— Да-да, она сказала, что ты всё равно когда-нибудь вернёшься, и тебе будет приятно попасть в эту комнату.
Папа трогательно кладёт руку на моё плечо, а к моим глазам подступают душащие слёзы, которые превращаются в вязкий солоноватый комок, стоящий в горле.
Попадаю в объятия плачущего отца, который тоже не может сдержать своих эмоций, и протягиваю дрожащую руку мачехе:
— Давайте обнимемся все вместе.
Кажется, мой жест слегка обескуражил женщину, и она недоверчиво посмотрела на меня своими распахнутыми невзрачными глазами.
Нет, они вовсе не невзрачные…
Они — душевные, очень глубокие, с настоящими человеческими чувствами и очень-очень добрые.
И вот, мы уже стоим все вместе, крепко обнявшись, и я содрогаюсь в рыданиях, уже не стесняясь своих слёз.
Господи, ну почему мне понадобилось на дорогу домой так много времени, почему я не перешагнула через свои детские обиды намного раньше? Ведь, по сути, слова матушки заставили меня это сделать и посмотреть на ситуацию другим, трезвым взрослым и осмысленным взглядом.
— Мы тебя оставим, а сами пойдём на кухню, готовить праздничный ужин.
Папа слегка подталкивает свою супругу к выходу, размазывая слёзы по своему морщинистому лицу и я киваю — скорее всего, отцу просто неудобно за свои слёзы и он решил ретироваться под благовидным предлогом.
Дверь осторожно, практически бесшумно закрывается, и я остаюсь одна, в той комнате, в которой маленькая Вика Колокольцева прожила всё своё детство и юность.
*****
Распахиваю шкаф, вдыхая аромат любимых маминых духов, и у меня тут же болезненно сжимается сердце и начинает щипать в носу. Да, после смерти мамочки я забрала её туалетную воду, стоящую на туалетном столике, и принялась ей пользоваться. Поливала очень щедро, чтобы пропахнуть насквозь, до самых внутренностей, маминым ароматом. Чтобы папа всё время ощущал этот запах и чтобы ему было не по себе от незримого присутствия покойной супруги.
А потом духи пропали.
Вернувшись со школы, я не обнаружила заветного пузырька на своём комоде, обвинив мачеху в краже. Мы тогда крепко поссорились, и я пообещала что куплю точно такой же аромат и буду продолжать им пользоваться.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Но не нашла.
Мамочка пользовалась какой-то элитной парфюмерий, привезённой из заграницы, и школьнице Колокольцевой эти духи были недоступны по деньгам. Уже, будучи взрослым человеком, живя в Москве, я всё-таки разыскала этот флакончик в одном из торговых центров и отдала тогда за него просто бешеную сумму, мечтая снова ощутить мамочкин аромат на себе, но не срослось.
