Она и сказала.
Вышло так, что Меликян разругался с женщинами в пух и прах, они почему-то на него обрушились, обвинили в несуществующих грехах, претензиях на оригинальничанье, — поэтому ушел непонятым. Но была предыстория... Прежде он женился на какой-то приезжей, к «Дриаде» не имевшей отношения. И женщины восстали.
Некоторых, и Севу тоже, все происшедшее изумило.
— Даже если кто-то из них надеялся... — начинал бормотать, выяснять Сева. — Не мог же он... Один! Но все бабы на него поднялись, все! Вот где чудо.
Хотя Меликян исчез, «Дриада» устояла. Но писание Пьесы Жизни понемногу заглохло, и уже через год о ней никто не вспоминал.
...Тогда, после возвращения с танцев, как свидетельствуют мои записи, Тацитов впервые заговорил о Морозове, известном «отрицателе истории», разделял его взгляды, меня не слушал и, как я подозреваю, презирал... Коньком его был систематический метод, уличающий историю в сочиненности, в графоманском произволе неких монахов.
— Да знаю — читал! Сколько можно! — я перебивал его, Морозов был опровергнут, честно заблуждался, Сева о том, разумеется, слышал.
— Слышал. Но — не убежден! Меня это не убеждает...
— Как можно?.. — Я подымал руки к потолку в фантастических потеках, протягивал их к темному окну с медным запорным устройством конструкции начала века, словно уж они-то должны разделить мое негодование. — Изобличая монахов, ты впадаешь в новую ложь!
Как мне казалось, противоречил себе, однажды заявил безапелляционно: «Нужна не всякая правда, а такая, которая внедряла бы в умы новое знание...»
— Ты ли это? — спрашивал я его все в той же кухне в часы наших вечерних споров. — Разве мало ты в жизни терпел — от полуправд, усеченных правд?.. А ведь такая выборочная правда — правда-ублюдик — кому-то выгодна! Кто-то за умолчанием хотел бы скрыть.. И скрыли, вспомни хотя бы о своем отце!.
Об отце Сева расскажет мне затем подробно, я буду сочувствовать, переживать, проклинать кого-то, стану говорить о своем отце. Исчезновение отца незадолго перед войной значило в его истории многое, если не все.
Он был настойчив в том, что я считал его заблуждениями, иногда даже злобноват. В такие минуты меня раздражали его закинутые назад длинные волосы, темный мыс, низко вдающийся в наморщенный лоб... Высказывался так: «Пусть я выступлю от имени меньшинства — против господствующего ныне мнения, — что с того!.. Мнение большинства превратится с течением времени, я верю, в мнение меньшинства...»
Я мог соглашаться с ним, мог — не соглашаться. Меня эти счеты, больше-меньше, как-то не увлекали, притом, я помнил чьи-то слова о «молчаливом большинстве» и очень сомневался, что с течением времени все образуется.
Бывало ему худо, он как-то сжимался, усыхал, сидел согнувшись в три погибели в углу потемней, в закутке; мог ночь напролет кипятить в кружке крепчайший чай. Выпарившийся, спитой чай пирамидками выстраивал на подоконниках, на столах. В некоторые мои приезды таких осыпавшихся от сухости бурых пирамидок оказывалось что-то слишком уж много... Ничего не объясняя, молча убирал их. В картонках из-под пиленого сахара накапливал сигаретные окурки. Не выкидывал. Хранил на черный день? И черный день, разумеется, приходил.
Рано утром нашел его сидящим на корточках — спиной к буфету. На голову накинуто пальто. Сотрясает его крупная дрожь. Я не знаю, что ему сказать, о чем спросить... Поздно вечером, даже ночью он рассказывает о том, как было вот так же худо на Кольском полуострове.
Два месяца жили с одним мужиком в палатке на каком-то острове... Рассказ без начала и конца. Неизвестно, откуда взялся мужик и что они делали на острове. Я думаю, это была какая-то экспедиция — ведь Тацитов по образованию океанолог, специалист по морским льдам. Закончил в пятидесятых училище имени адмирала Макарова. Потом того мужика забрали: появились два милиционера, один был в штатском... Его давно искали, и нашли. Непонятно все же само их появление: они на чем-то приплыли? История с мужиком поразила тем, что там — непонятное. У него был компас, у мужика. В момент ареста он зачем-то сказал: хотел бежать дальше, еще сто километров надо было пройти, но не успел...
Было так, что уплыл тот мужик на лодке и двое суток не возвращался. Тут какой-то пробел в рассказе, зияние. Чего ожидал от него Сева, подозревал — в чем? Он тогда думал: все, погибать там. Хотел в отлив попробовать уплыть с острова. «Может быть, переплыл бы...» — говорит Сева. Мужик вернулся в сумерках, неслышно подошел к палатке — Сева лежал в смутном полусне — да как жахнет из ружья. И еще раз, и еще. «Напугать хотел, что ли?..» — говорит теперь он.
Рассказывал, как в тундре ходил. По двадцать, по сорок километров — зимой. Ориентиров никаких. По ветру, против ветра — вот ориентиры! Как в темноте шел по реке на лыжах — с фонариком, уже слабо светившим, батарейка садилась. А перед тем, спускаясь с обрыва на реку, лыжу потерял. Еле нашел. Тогда тоже худо было, только по-другому. Замерзал, сил уже не было. Когда увидал поселок — упал, думал, не подняться...
Занин, помнится, о нем прежде не упоминал — следовательно, он появился вдруг. Потом он так же точно исчезнет.
Однажды нашел Сергеича безобразно пьяным, философствующим с каким-то толсторожим бледным Спасителем, как он его рекомендовал...
— Товарищ, значит, тебя спасает? — Я оглядывал стол с холостяцкими плавлеными сырками (тогда еще они были в продаже), трехлитровой банкой яблочного сока, гнусными в наготе своей бутылками, с остаточными языками содранных этикеток, пряными кильками в двух железных плоских тарелочках, покрытых к тому времени табачным пеплом.
Разумеется, мне предложено было — под безбрежный смех — наполнить хитрый стаканчик... не рассчитывая, впрочем, на многое... Откровенно сказано, а? Снова дикий хохот. Мои слова об отказе от стаканчика и о том, что сейчас ухожу, оставлялись без внимания. К чему-то вязались сюда люди длинной воли, Николай Гумилев и его сын Лев Николаевич, профилакторий психдиспансера и то, что оттепельные свой шанс используют до конца, у них просто времени другого больше не будет. Они же — разрушат систему!.. Наборщик портретов (а Спаситель — тоже портрет, счастливо, будем думать, Василь Сергеичем найденный, или сотворенный им в этот вечер, набранный из всероссийской чепухи), как понятно мне стало, чувствовал себя особенно скверно, хуже некуда; психушка к себе манила мохнатыми руками, казалась неотвратимой, а спас этот человек.
Спаситель, протягивая ко мне ручищу чудовищную (он — мастер с электро-металлургического комбината), орал в одно ухо; дворянский потомок — в другое. Хотя, надо признать, через час они несколько потрезвели. Или мне так показалось.
Хозяин произносил с минутным удовлетворением:
— Черная квартира неизвестности в мире...
Я вспоминал квартиру Тацитова, напоминал — гоголевские слова; занинская квартира не отзывалась: сосед постоянно жил у женщины на стороне, комнату держал неделями при закрытых шторах (первый этаж, район вокзала), иногда приезжали в воскресенье — искали невозможного уединения, — шторы так и оставались задернутыми.
Спаситель Фалилеев имел дочь, ленинградскую циркачку. Близко дышал мне в лицо неизживаемым жаром комбината, светлея глазами, говорил со значением: «Будешь там, зайди к ней в цирк! А что? Я разрешаю... У меня доча знаешь какая!.. Цирк для нее все!» Вася бормотал: «Имей в виду, он — человек Достоевского... Не думай, что он прост!» И снова: «Он — человек Достоевского!»
На столе появлялась библия, Наборщик портретов и спасший его, как я понял, от приступа безумия поочередно вырывали ее друг у друга, атмосфера менялась, и вот уже Спаситель повторял настойчиво, враждебно-улыбчиво:
— Почему же ты не ушел? Ты же хотел сразу уйти! И не ушел...
Перед этим, кажется, меня заставляли читать на память собственные стихи; я отказывался — мира не было. А потом:
— А теперь ты отсюда не уйдешь, даже если захочешь!.. — довольно зловеще.
О них, о Занине и человеке Достоевского, наименованном Спасителем, я думал, идя от злосчастного дома Дельвига площадью и далее — Кузнечным переулком. Проходил мимо рынка. При входе мертво высились подобия скульптуры, в окна и через стеклянные двери виден был пустой зал, освещенный в этот поздний час неровно, весы, составленные тесно на мраморах торговых И эти весы, показалось, замерли там со значением в своей безмолвной беседе. А днем-то, днем!.. Маленькая смуглая женщина, стоя за прилавком с помидорами, призывала какую-то из покупательниц льстивым криком: «Джанечка!» Тут же сыпала скороговоркой заговорщицкое: «К тем ингушам не ходи, у меня — мечта!..» И лихой блеск чернокофейных глаз, вымах всей фигурки торчком, чертиком: «Ай, да бери мою мечту за два рубля!» Не умолкала ни на минуту. И мне, стоявшему близко от нее, толкаемому всеми, казалось: вот-вот... сейчас она прыгнет на прилавок, маленькая, ловкая, и станцует там... Станцует свое счастье торговое, сумасшедшее. Или прыгнет на весы — сама вместо «мечты» — и крикнет на весь зал: «Берите!..»
