— Надо будет ей цветы подарить… Таким хитрым глазом, таким блудливым взглядом! Просто мадам из дома терпимости!
— Серьезно? — засмеялась Рита. — А я на нее и не смотрела. Я все на дверь этого дома смотрела. Наше с тобой первое пристанище… Хоть на две недели. Только наше. И наши две недели.
— Обычные зимние каникулы, — улыбнулся Макс. — Хотя я их не заслужил…
Рита нахмурилась.
— Ой, не говори мне про это…
— Ритулька, ты чего? Я ж говорил — все нормально, обо всем договорено, вернемся, я тут же восстановлюсь окончательно.
— Тебе дадут сдать сессию?
— А то? Я ж отличник, можно сказать — гордость курса. Знаешь, как они обрадовались, когда я обратно документы принес? Чуть не расцеловали меня! Так что я ошибся, сам себя поправляю: я заслужил эти каникулы.
— И я… Удивительно, но меня так легко отпустили. По-человечески…
— Как же… — проворчал Макс. — Откусили от летнего отпуска…
— Ну и что? За свой счет ведь теперь не дают, да и нам с тобой это невыгодно… Могли вообще не отпустить!
— Ну, не идиоты же они, чтоб такого ценного работника терять…
— Я — ценный работник! — Рита показала ему язык.
— Ты — ценный работник… — он нежно обнял ее и поцеловал. — Ты — самый ценный! — Рита закрыла глаза, обняла его и крепко прижалась к сильному телу. Засвистел чайник, Макс выключил газ, подхватил Риту на руки и понес в комнату. Закружилась карусель, зазвучала музыка, все было красиво, как на картине: белое, нежное тело рядом со смуглым, мускулистым, огромные темно-серые глаза, прекрасные, чуть прикрытые в истоме веками, и страстные, цыганские глаза-вишни, поблескивающие в сгустившихся сумерках. Рите нравилось видеть все это как бы со стороны. И еще: ей было так спокойно и радостно здесь, в этом чужом, милом доме, в другом городе; отсюда все московские неурядицы виделись такими легко решаемыми! С Юлькой она договорится. Она полюбит ее непременно как сестру. И добьется, если не любви ее, то хотя бы дружбы. Юлька — такая маленькая, бедная, одинокая крошка! Ей просто надо помочь. Помочь начать жить! Господи, как все будет замечательно: она ей поможет найти работу, познакомит со всякими людьми, они подружат детей и вместе поведут их в дельфинарий. Почему-то подумалось — именно в дельфинарий! И Юлька будет веселая и милая, как когда-то. И зуб они ей вставят…
А главное: она, Рита, будет журналисткой. Теперь ее никто никогда не съест. Она пойдет на одно, другое, третье радио и станет добиваться своего — пусть не сразу, пусть сначала ее не воспримут всерьез, все — пусть! Она пойдет хоть репортером на двухминутки — но она будет работать на радио!
— О чем ты думаешь? — она увидела над собой удивленное лицо Макса. — Ты где?
Она притянула его к себе и уткнулась лицом в горячее плечо:
— Я с тобой, — прошептала, она, — и думаю только о тебе.
— Где Мася? Где Маська?
Людмила Сергеевна внимательно смотрела на вопрошающую дочь, не пожелавшую даже раздеться, так и оставшуюся на пороге в своей розовой стеганке. Кулачки сжаты, подбородок гневно приподнят, а в глазах-то — страх. Страх нашкодившего, но отнюдь не раскаявшегося щенка, маленького такого, который смотрит испуганно снизу вверх, а норовит тяпнуть.
— Вчера ты по телефону сказала, что его нет и не будет. Что это значит? — даже подбородок у нее задрожал.
— Что ж ты не пожелала меня выслушать сразу, трубку бросила? — Людмила Сергеевна старалась говорить спокойно.
— Я сразу же стала звонить этой…
— Вот как?
— До ночи звонила. Там нет никого! Где Мася? Или… где они?
— Вот, правильно мыслишь! А теперь разденься, пойдем с тобой спокойно все обсудим, — и она протянула руку, чтобы помочь Юльке снять куртку. Та отпрыгнула от матери и вся передернулась.
— Не трогай меня! — зашипела она, и злые слезы покатились по ее бледному, измученному лицу. — Наша мама опять на высоте — покровительницы всех влюбленных! А я-то, дура, придумала, что ему сказать, чтоб он глупостей не делал!
— Ни черта ты не придумала! — не выдержала Людмила Сергеевна и тоже закричала. — Ты просто испугалась, что что-то случилось! А теперь резко успокоилась и опять за свое! Тебе мало того, что было?
— Зато ты у нас — святая! — Юлька затрясла сжатыми кулаками перед лицом матери. — Сосватала, свела, случила! Отдала сына старой бабе за бесплатно…
Звонкая пощечина прекратила словесный поток. Впервые в жизни Людмила Сергеевна ударила Юльку. Дыхание ее перехватило, она закрыла глаза. Тоненькая игла медленно вошла ей в сердце.
Юлька схватилась за лицо и расширившимися глазами смотрела на мать.
— Ну, вот так, — переводя дыхание, тихо сказала Людмила Сергеевна. — А теперь послушай: они уехали на две недели. От тебя подальше. Хотела я тебя пожалеть, но ты того не заслуживаешь. Они уехали в Санкт-Петербург — это тебе что-нибудь напоминает? Твой брат Максим готов был сбежать от любимой сестры на край света, но вышло так, что уехали они в этот город. Только на сей раз людям действительно надо было спасаться от тебя, Юля. Хотя бы пару недель они смогут пожить спокойно, без сестринской опеки. А ты должна решить: либо ты за это время перебесишься, либо против тебя будем мы все. Хоть ты и моя дочь, и я люблю тебя. Но ты не оставляешь мне выбора. А теперь — уходи. Я не хочу тебя сейчас видеть.
Все еще держась за лицо, Юлька молча развернулась и ушла. Людмила Сергеевна на ватных ногах добралась до кухни и стала капать себе валокордин. Хотя больше всего на свете ей сейчас хотелось умереть. И спасать свое сердце было совершенно нелогично. Рука дрогнула, и пузырек вывалился из резко похолодевших слабых пальцев Людмилы Сергеевны… Она медленно оседала на пол, все еще размышляя, надо ли спасаться, когда не хочется больше жить?..
Задумчивый Рамазанов вышел из незнакомого ему прежде Воронцовского супермаркета, в руках у него было два пакета. В этот район его занесла нелегкая коммерсантская судьба, заставлявшая осваивать все новые и новые пространства столицы нашей родины. Ну и озадачил же он сам себя! Совершенно машинально, кроме необходимых для жизни продуктов, он купил кофе «Амаретто» и бутылку «Киндзмараули» — все то, что обожала Алена и всегда просила при случае прикупать. Ну, а сейчас-то он зачем это сделал? Причем дошло до него только уже у кассы, когда расплачивался. Значит, автоматически, привыкнув за столько лет, он взял Аленины любимые напитки… Дурь, бред!
Сашка побрел к своему «джипу». Кинув пакеты на заднее сиденье машины, Рамазанов посмотрел на себя в зеркальце заднего вида и вслух спросил:
— Я что — страдаю?
Так нет же! Страдание — это что? Это когда скулеж, руки опускаются, жить не хочется. А у него? Сплошные удачные сделки, новая квартира — как конфетка, ее лизать хочется, такую белую, сахарную, звенящую… Подружка новая, Лолка, — супердевочка, в казино танцует. Дура, правда, а зачем ему умная? Зато — свеженькая, молоденькая, нежная, сексуальная до одури.
— Е-мое! — простонал Сашка, вдруг ощутив жуткую тоску. Да что же это получается, он-таки страдает? По Алене? С какой такой сырости? Разве была любовь?
Любовь. Забытое слово. У Алены вот любовь до гроба к Ромке. У Максима любовная драма с этой… Катаевой Риткой из параллельного. Счастливые, козлики! А вот он уж и не помнит, как это — любить и быть любимым, он теперь один, брошенный мужик. И еще Юлька — брошенная баба…
Сашка резко ударил по тормозам. Выскочивший сзади «Москвич» взвизгнул и весьма выразительно показал из окошка, что он думает о «джипе». Правда, Сашка этого не заметил: до него дошло, что он едет как раз мимо Юлькиного дома, поэтому он и затормозил. Так чудно совпало: он подумал о ней, а вот ее дом. Конечно, как же он забыл, что именно сюда они с Аленой когда-то ездили в гости. Зайти?.. По крайней мере, они могут друг друга понять… Не Лолке же про свою тоску рассказывать! А как хочется излить душу, Бог ты мой! Никогда такого прежде не испытывал… Сашка завел машину: надо по-быстрому мотнуться к Черемушкам цветочков купить.
Юлька долго не могла попасть ключом в замочную скважину, руки тряслись, в глазах было темно. Все тело было противным и вонючим от липкого пота, который лил с нее в три ручья. Дышалось плохо, с трудом, шумно. «Наверное, я подыхаю», — подумала Юлька, и вдруг эта мысль принесла ей необыкновенное облегчение. Вот он, выход! И сразу не станет ничего — ни ее идиотской, бездарной жизни, ни этой истории с Максом, ни материнской пощечины и, главное, ее жутких слов, которые избивали похлеще любых ударов. Если же умереть, то все сразу перестанет болеть. И это, оказывается, выход! «Главное — знать, что есть выход», — всплыло вдруг в памяти. Кто ж этой ей говорил?
— М-м! — в голос застонала Юлька. — Это ж Ритка говорила. Рита! Ритка! Все, хватит с нее, больше нет никаких сил!
Ей, наконец, удалось совладать с замком, и она вошла в квартиру… Зеркало! В нем отразилась старая, страшная женщина, которая могла бы без грима изображать смерть… Опять — смерть.
