Наш Дели Балта опростоволосился. Узнал, что они из Дамаска идут, и решил посмеяться над лысым — очень уж тщедушным показался.
«Жители Дамаска,— говорит,— в булатах хорошо понимают, а ты разбираешься?» Да так, мол, немного, отвечает. Дели Балта мог бы и не поверить, но хоть совесть надо иметь, так нет... Вытащил саблю. Погляди, говорит, хороша ли? Лысый поплевал на руки, взял саблю. «Хорошую саблю, брат Балта,— говорит,— как узнают? На зуб, вот так. А ну поглядим!» Балта и ахнуть не успел — перекусил саблю, как сухарь, а она не один алтын стоила.
— Господи!
— То-то! Запомни, истинный голыш — лихой человек.
— Не пойму тогда, почему же он одетым ходит?
— Потому в отрочестве матросом на боевых судах плавал, а матросы, не знаю уж по какому обычаю, на теле да на руках наколы делают. Решил он, что никак ему без накола нельзя, выколол на плече голых баб. А стал дервишем — устыдился. Вот и ходит теперь в рубахе. Наколы-то ничем не сведешь, разве что вместе с кожей сдирай...— Он помолчал.— Да, о чем мы говорили. Настоящий голыш жесток, и всего хуже: для него, что в грудь бить, что в спину — все едино. Доблесть воина, хитрость предателя — голышу разницы нет. Раз связался, прикончи его, не то он рано или поздно тебя достанет. Знаешь, откуда они пошли-то, голыши?
— Нет.
— Корень у них в гашише. Давно это было. Когда-то среди персов обосновался Хасан Саббах. Жесток и кровав был этот Хасан: минувшего не жалел, на грядущее плевал... Окружил крепостной стеной долину в горах, куда птица не залетает. Аламут зовется. Стал «шейхом гор». Я, говорит, махди. Собрал вокруг себя людишек без роду, без племени, напоил их вином с гашишем пополам, положил рядом молодых наложниц. Вы, мол, в раю. Туда, говорит, после смерти люди попадают, а вы — будете мне верой и правдой служить — живыми попадете, и смерти для вас никакой не будет. Глупцы, решив, что обрели рай в этом мире, потеряли страх смерти. Куда бы их ни посылал, громили, резали, ничего не боялись. Много людей погубили они в свое время. Нынешние голыши прежним гашишникам не чета, но добра от них не жди. Тот, кого ты бичом отделал, не поверил, что ты мулла. Дели Балта на коране поклялся, так голыш чуть ума не решился. Если, говорит, здесь муллы такие, не прокормимся. Напрасно, говорит, протопали такую дорогу!.. Приуныл. Рассказал ему Дели Балта про наши дела — в воины попросился, оделся, как человек. Видно, шутовство ему надоело.— Осман-бей вздохнул.— Если бы сумели мы перекрыть дороги, по которым опиум к нам из Гермияна идет, считай, они бы в себя пришли... Да не выходит никак...
Обитель шейха Эдебали в Итбуруне, если смотреть на нее сверху, входила на мощную крепость, построенную на реке, чтобы преградить путь в долину. Стены, разделявшие внутренние дворы, лишь увеличивали это сходство. Строители словно принимали в расчет не необходимость выдержать любое нападение до подхода помощи. Небольшая речка втекала через пробоины в стенах, прикрытые решетками, и, обежав все дворы, впадала в Сарысу. Вокруг было разбросано несколько дервишских домиков, и дальше простирались поля, фруктовые сады, виноградники. В самой обители ютилось не более пятидесяти человек, включая и детей.
У главных ворот всадников встретили два молодых послушника. Поклонившись, подбежали к стремени. Три года не заглядывал сюда Осман-бей, и они не узнали его.
Сойдя с коня, Осман-бей спросил старшего мюрида Дурсуна. Узнав, что он во дворе, где водоем, направился прямо туда, хоть ему и сказали, что помещение для гостей в другой стороне. Приказал следовавшему за ним Кериму остаться у лошадей, накормить их, не расседлывая.
С каждым шагом нарастали в Осман-бее досада и неловкость. И не потому, что Эдебали отказал ему,— он стыдился Балкыз. Ведь она послала ему весть: «Пусть украдет меня, если он мужчина». Будь он простым пастухом, ни за что бы не отступился после этих слов. Тут он вспомнил слова Акча Коджи на могиле отца: «Честь бея уже не только его честь». Быть беем и чувствовать себя таким беспомощным!..
Прежде он приезжал сюда часто, бродил по обители, как по собственному дому. Теперь боялся встретить знакомого, а больше всего Балкыз. Не поднимал глаз от земли. Заметив сидевшую в дверях кухни стряпуху, он остановился, точно мог еще повернуть назад. Потом, решив про себя не здороваться, если старая женщина не разглядит, не узнает его, прибавил шагу.
Стряпуха выходила Балкыз на своих руках и по сей день берегла и лелеяла ее. Все, что она ненавидела и любила на этом свете, было связано с Балкыз. А уж за словом в карман не полезет! Ну да крикнет на весь двор: «Ах ты, трусливый Кара Осман! С какими глазами посмел ты заявиться в дом Балкыз? Чтоб ты провалился вместе со своей саблей, худой сын джигита Эртогрула!»
Обливаясь холодным потом, он подошел к трапезной.
За три года стряпуха постарела, но видела еще хорошо. Узнав Осман-бея, хмыкнула, но потом, очевидно из уважения к памяти Эртогрул-бея, решила пощадить его сына, не поминая о прошлом.
— Помилуй, ты ли это, Кара Осман? Ах, бедняга ты мой!.. Дай бог тебе долгой жизни.
Осман-бей поцеловал ей руку. Старуха положила ему ладонь на плечо, чмокнула в щеку, всхлипнула.
— Ушел наш бей Эртогрул! Ушел прежде меня. Оставил нас сиротами. Отчего аллах взял его душу, а не мою? Сколько раз говорила шейху: «Пойду повидаю его еще разок на этом свете!» Не вышло. Просила Дурсуна: «Поедем, возьми меня!» Не послушал...
Из темноты трапезной на Осман-бея глазели женщины, но он, хоть и страстно желал знать, есть ли среди них Балкыз, даже краем глаза не осмелился взглянуть в их сторону.
— Плакали мы по Эртогрул-бею, а я больше всех. Ничего не ел наш шейх сегодня. Все убивались — кто знал его, кто и не знал. Дурсун пристыдил нас: «По таким джигитам, как Эртогрул-бей, не плачут: его место на небесах. Сморщились, как печеные яблоки! Радуйтесь, его сын Осман стал беем». И прав Дурсун: отец твой много добрых дел сделал, доброе имя оставил после себя.
— Спасибо, кормилица.
— А где же Орхан-бей? Отчего не взял его с собой? Нет, чтобы и Хаиме-хатун захватить. Вместе бы поплакали, утешились!
— Мы ненадолго. Тут же вернемся.
— Как можно! Нет, не пущу! Молочный суп сварила, плов с мясом поставила. Пока супа не отведаешь, не отпущу. И шербеты приготовила. Непременно отведать должен.— Будто что-то вспомнив, заторопилась.— Кизиловый шербет готов у меня — бейский напиток! Ты ведь любил, помнишь? Обманывал, бывало, Балкыз: ой, мол, живот схватило, принеси скорее чашку кизилового шербета. Я нарочно делала вид, что не хочу давать. А Балкыз, поверив тебе, умоляла: «Угостим его, ох, матушка! Болеет он. Кизиловый шербет поможет».
Осман-бей залился краской. Осторожно высвободившись, медленно направился к двери, ведущей во двор с водоемом. На ковре в тени дерева никого не было. Пока он размышлял, как ему быть, прибежал запыхавшийся послушник. Склонился, сложив крест-накрест руки на груди.
— Пожалуйте, мой бей! Дурсун Факы дал знать нашему шейху о вашем приезде. Пожалуйте!
Осман-бей приложился к руке Дурсуна Факы, стоявшего у дверей шейха. Тот коротко выразил ему соболезнование, постучался и, распахнув дверь, пропустил вперед.
Осман-бей снял сапоги, остался в чувяках. Тихо переступил порог и остановился у дверей, почтительно сложив руки.
— Прошу, сын мой Осман-бей, проходи, садись!
Осман-бей робко подошел к шейху, поцеловал руку.
Несмотря на свои семьдесят лет, шейх Эдебали выглядел еще крепким и, казалось, совсем не изменился за эти три года. Он сидел на шкуре косули. Зеленое джуббе, отороченное соболями, длинная седая борода, мохнатые нависшие брови, в тени которых не виден цвет глаз, делали его похожим не на духовного пастыря, а на воинственного арабского эмира старых времен.
— Садись, садись! — Он подождал, пока Осман-бей сядет.— Дай бог терпения всем нам! Мир смертен. Надо терпеть. Недаром сказано: «Вслед за умершим не уйдешь. Дела народа ждать не могут». Нет за беями права на траур. Дай тебе аллах здоровья. Да будет счастливым бейство твое!
Какое-то время разглядывал Осман-бея, стараясь понять, что изменилось в нем с тех пор, как они не виделись.
— Что завещал нам брат наш Эртогрул-бей? Что приказал?
— Приказал: когда будет нужда, если вы дозволите, скакать за советом, чтобы вы путь указали. А если с деньгами туго станет...— Осман-бей умолк, глядя в землю.
— Да, приезжай! Если будут деньги, дадим! Нет — найдем! Не стесняйся. Не в свою мошну ты долг кладешь — в бейскую.— По привычке огладил бороду и продолжал: — Отец твой покойный великим воином был. Однако не пожелал воевать и собирать сокровища. Вместо денег доброе имя оставил.— Шейх вздохнул, подумал, потом возвысил голос.— Умел, как никто, вести за собой людей. Когда твердость нужна, был тверд, как сталь, когда мягкость нужна, мягок, как хлопок. Добрых не обижал, злых не поваживал. Терпелив был, и потому упования его велики были. В мыслях и в милосердии был скор, на гнев и расправу медлителен. Читать, писать не умел, но из советов сразу умел выбрать дельный, не медлил его исполнить. Не случалось, чтобы, убедившись в ошибочности пути своего...
