Наш оппонент не ставит под сомнение эту схему в целом, но пытается ослабить некоторые звенья аргументации. Прежде всего он совершенно справедливо указывает на то, что мы не учли гипотезы А. К. Зайцева о «дреговичах» в летописном сообщении 1116 г. как именно только Клеческой и Случеской волостях, которые будто бы держали Ольговичи[535]. Это упущение исправлено в новом варианте работы. Однако такое исправление ничего не меняет в общей ситуации, и даже если Туров к 1116–1117 гг. все еще оставался в руках Ярослава Святополчича, изъятие из владений последнего Верхнего Понеманья, произошедшее одновременно с походом Мономаха на Волынь, не может быть актом, не направленным против волынского князя.
В дальнейшем полемические усилия А. Г. Плахонина сосредоточились почему-то на другом нашем, также совершенно факультативном, предположении – о Глебе Всеславиче Минском как союзнике Ярослава Святополчича. Даже если бы наш оппонент оказался кругом прав, это никак не способно было бы поколебать гипотезы о Ярополчиче как отце Всеволодка Городенского. Но в данном случае нам не приходится жертвовать даже мелочами, ибо критика А. Г. Плахонина питается малопонятным заблуждением, что Глеб Минский был женат на дочери Ярослава Ярополчича (на самом деле – на сестре)[536]. Когда же должен был родиться Ярополчич, в представлении киевского историка, если его дочь умерла в 1158 г. в 85-летнем возрасте (эти данные повторяет за нами и наш оппонент)? Выходит, никак не ранее 1055 г. Но вот появился ли на свет к тому времени сам Ярополк Изяславич – большой вопрос.
Да и далее наш коллега-критик не перестает удивлять. Если А. В. Назаренко считает, что создание Город ейского княжества в Верхнем Понеманье преследовало цель ослабления Ярослава Святополчича, то почему же он не допускает, что ослабить волынского князя, и даже еще эффективнее, можно было и выделением «погорынского Городна»[537]? Что тут ответить? Да потому, что факт налицо: неманский Городен есть, а никакого «погорынского Городна» нет. Потому что «ослабление Святополчича» – это осмысление факта, а не его причина. Потому что надо сначала понять своего оппонента, а потом критиковать, дивясь, что автор защищает свою точку зрения, а не трудится за критика.
Если «Городенское княжество было действительно выделено Всеволодку из Волынской волости Ярослава Святополчича, как это утверждает (надо бы «предполагает». – А. Н.) А. В. Назаренко, то этот факт опровергает все его же собственные аргументы против того, что Понеманье в начале – середине XII в. относилось к Волынской епархии»[538]. Городенское княжество выделено из Берестейской, а не Волынской волости.
Наконец, автор устает от избранной им самим темы и меланхолически замечает: «Полемику с А. В. Назаренко можно было бы продолжать еще долго», – и хотя ему никто не мешает делать это, останавливается – как можно понять, ввиду неисчерпаемости огрехов А. В. Назаренко. «Ведь вне наших контраргументов осталась еще, к примеру, вероятность принадлежности Понеманья к Полоцкому княжеству. Ипатьевская летопись упоминает городенских князей – потомков Глеба Всеславича Минского»[539]. Кто знает, может быть, и к счастью что-то осталось не охваченным «контраргументами» А. Г. Плахонина. Но ведь как раз здесь-το, совершенно очевидно, ему и следовало бы сосредоточить свои усилия, ибо если бы ему удалось обосновать предположение (далеко не новое), что открытое археологами Гродно – это не летописный Городен, а эпизодически упоминаемый стол в Полоцкой земле, его версия о «горынском» Городне приобрела бы хоть какую-то, пусть и косвенную, опору Почему же историк этого не делает? Возникает несколько парадоксальное и не очень приятное для критика подозрение, что А. Г. Плахонину важна не столько собственная гипотеза, сколько дискредитация гипотезы А. В. Назаренко. Так, конечно, тоже можно. Но как тогда быть с соображениями, которые были выдвинуты в нашей работе против «вероятности принадлежности Понеманья Полоцкому княжеству»? С одной стороны – конкретные аргументы, а с другой – уверение, что автору есть что возразить, хотя возражать он не станет; что автор что-то знает, но не скажет и даже не обещает сказать в будущем. К чему такая таинственность в научной статье? И зачем занимать пространство ученой полемики туманными намеками?
И все же наиболее поучителен финал критического эссе А. Г. Плахонина. Дискуссия с А. В. Назаренко привела его «пока» «лишь к одному выводу» – что никакого вывода ни о происхождении Всеволода Городенского, ни о местоположении его княжества сделать нельзя. Что ж, и так бывает. Поражает, однако, употребление, которое наш оппонент находит безрезультатности своих усилий. Досадная неопределенность его позиции, оказывается, – не что иное, как дань канонам научного исследования, потому что «историк должен избегать категоричности высказываний»[540]. Вот уж поистине не было ни гроша, да вдруг алтын! Как прикажете объяснить, что наличие выводов еще не означает их категоричности, а отсутствие категоричности – это еще не результат? «Наука вряд ли выиграет, если место одной слабо аргументированной теории займет такая же другая». Ясно, что «другая» «слабо аргументированная теория» – это наша гипотеза, но что имеет в виду автор под первой? Мнение о происхождении Всеволодка Городенского от Давыда Игоревича? Но тогда в чем причина его предпочтительности для А. Г. Плахонина? И к чему с отроческой важностью напускать на себя менторски нравоучительный тон, для которого реальное содержание полемических заметок киевского историка не дает совершенно никаких оснований? «В науке всегда должно оставаться место для сомнений и поисков». Вот мы и искали, а теперь, задним числом, даже получили на то санкцию.
И коль скоро наша работа навела А. Г. Плахонина на методологические размышления о судьбах науки, это, полагаем, дает и нам право ответить по гамбургскому счету и также закончить несколькими рекомендациями. Первая продолжает нить раздумий нашего оппонента: критик, не злоупотребляй сомнениями на чужой счет в ущерб собственному поиску! Остальные попроще, пожалуй, даже погрубее, но тоже навеяны благодарным чтением критики. Не спеши. Говоря, говори. Не выдавай нужду за добродетель.
VIII. Немцы в окружении святителя Мефодия, архиепископа моравского?[541]
К моменту прибытия в 863 г. миссии святых Константина-Кирилла и Мефодия в Моравию по просьбе моравского князя Ростислава (846–870) эти земли так или иначе уже входили в сферу миссионерских усилий немецкой церкви, что в дальнейшем и стало главной причиной ожесточенного конфликта славянских первоучителей с баварским епископатом. Своей высшей точки этот конфликт достиг в 870 г. во время синода в Регенсбурге, когда Мефодий был осужден собором баварских архиереев, взят под стражу и сослан в один из швабских монастырей [542]. В силу названных обстоятельств отношения кирилло-мефодиевской миссии с немецкой церковью в целом обычно рассматриваются как неизменно враждебные.
Впрочем, ясно, что интенсивность противостояния и его формы не могли оставаться одними и теми же на разных этапах миссии, при различном церковно-юридическом статусе ее главы – до поставления Мефодия в архиепископа Паннонии папой Адрианом II (867–872) в 869 г. и после него, в преддверии синода 870 г. Кроме того, общая конфликтность отношений, разумеется, не исключала возможности сотрудничества в деле миссионерства по конкретным практическим вопросам с конкретными представителями немецкого клира.
Вместе с тем такого рода логические рассуждения трудно подкрепить материалом источников ввиду его скудости и недостаточной определенности. Так, например, соблазнительная атрибуция «Киевских листков», представляющих собой глаголический перевод латинского миссала, как памятника именно кирилло-мефодиевской эпохи[543] остается спорной настолько, что до недавнего времени находились исследователи, которые не просто считали перевод более поздним[544], но и вообще подозревали в нем современный фальсификат[545] (правда, столь радикальный скептицизм можно считать преодоленным после недавней находки аналогичного текста на Синае[546]).
В настоящей заметке мы хотели бы остановиться на некоторых данных по названной проблеме, которые можно извлечь из книги побратимства (liber confraternitatum) швабского монастыря святой Марии в Райхенау на Боденском озере, известной ктитореи святого Пирмина (умер в 755 г.) – данных, быть может, не особенно ярких, но зато хронологически и топографически определенных. Книга побратимства – это обычно сводная продолжающаяся рукопись неопределенного жанра, род помянника, содержащий имена как покойных, подлежащих поминовению, так и тех, с кем братия монастыря находилась в молитвенном общении. Книга побратимства из Райхенау – один из древнейших и наиболее представительных памятников такого рода и включает имена монашествующих из более чем 50 (!) монастырей, а также большое количество мемориальных записей о светских лицах.
