Реакцией киевского князя стало не просто посажение на Волыни своего сына Романа, но и, что показательно, выведение из Минска Глеба Всеславича[455]; отказ Святополчича от только что заключенного договора и обращение к зарубежным союзникам повлек за собой арест его главного союзника внутри Руси.
Итак, образование Городенского удела выглядит прочно вписанным в контекст общерусской политики Владимира Мономаха. Важность этого шага для укрепления власти киевского князя в турово-берестейских землях подчеркивается одновременной женитьбой Всеволодка Городенского на дочери киевского князя. И впоследствии Киев внимательно следил за положением дел на литовском пограничье. В 1131 г. Мстислав Владимирович сам возглавил поход на Литву, в котором, как говорилось, участвовал и Всеволодко[456]. В 1144 г. уже Всеволод Ольгович организует замужество дочерей Всеволодка. Видимо, одновременные браки городенских княжон с соседними владетелями были призваны гарантировать политическую стабильность вокруг городенского стола в условиях, когда на нем сидел еще совсем юный князь (или юные князья)[457]. В самом деле, надо думать, что в 1142/3 г. именно Владимир Давыдович, старший из Давыдовичей, получил от Всеволода Ольговича в придачу к Чернигову Берестейскую и Дорогичинскую волости[458], тогда как выделенные тогда же Давыдовичам Вщиж и Ормина достались скорее всего Изяславу Давыдовичу, коль скоро они примыкали к его стародубским владениям[459]. Где сидел в то время Юрий Ярославич, неизвестно, но, можно догадываться, что недалеко от Клеческой волости своего старшего брата Вячеслава. Иными словами, браки дочерей Всеволодка скрепляли новую политическую ситуацию, возникшую к северу от Припяти в 1140-е гг. в результате сложных компромиссов киевского князя Всеволода Ольговича.
Подчиненное положение городенских князей по отношению к Киеву сохраняется в течение всего XII в., как то видно из перечисленных в начале статьи летописных сообщений 1166, 1173 и 1183 гг. Выступление Всеволодковичей на стороне волынских князей Изяслава Мстиславича и его сына Мстислава Изяславича объясняется не тем, что Городен тянул в то время к Волыни, а тем, что эти волынские князья являлись претендентами на Киев, которым некоторое время и владели. Если верны наши наблюдения относительно возраста Агафии Владимировны и она действительно была дочерью от третьего брака Мономаха, а не от второго, как Юрий Долгорукий[460], то генеалогически Всеволодковичи оказывались равно близки как старшим – волынско-смоленским – Мономашичам (Мстиславичам), так и младшим – суздальским (Юрьевичам): и Изяславу Метиславичу Волынскому, и Андрею Юрьевичу Владимиро-Суздальскому они приходились двоюродными братьями через деда по материнской линии. В этом отношении судьбу Городна (и Дорогичина) должно отделять от судьбы Берестья, во второй половине XII в. вошедшего в число наследственнх владений князей волынской ветви[461], и соотнести с историей основного массива дреговичских земель вокруг Турова и Пинска, с одной стороны, и Случеска и Клеческа – с другой[462]. Включение Городна в число волынских городов, равно как и карты, на которых Городенское Понеманье вместе с Берестейским Побужьем показано как часть Волынской земли уже с середины XII в.[463], надо признать неверными, хотя они и опираются на давнюю историографическую традицию, в силу которой возникновение какой-то особенной близости между Волынью и Городном принято относить даже к еще более раннему времени[464].
Другой ошибкой, также отразившейся в картографии Древней Руси, является отождествление неманского Городна с Городцом (Городном) в Полоцкой земле. Последний упоминается под 1161/2 г.[465]в связи с борьбой полоцкого князя Рогволода Борисовича против минских князей Ростислава и Володаря Глебовичей: «Том же лете приходи Рогволод на Володаря с полотьчаны к Городцю», после чего Володарь «с литьвою» разбил полоцкое войско[466]. Отсюда следует, что Городец Володаря находился где-то в западной части Минской волости, на границе с Литвой, как то видно и по более раннему сообщению 1158/9 г.[467]: Ростислав Минский был вынужден заключить мир с Рогволодом Полоцким, «а Володарь не целова хреста темь, оже ходяше под Литвою в лесах»[468]. В «Слове о полку Игореве» «трубы трубят городеньскии» после гибели князя Изяслава Васильковича, который был «притрепан литовскыми мечи»[469]. В результате исследователи – если они вообще не отказываются от определенной локализации этого Городца-Городна[470] – либо помещают его на крайнем юго-западе Полоцкой земли, на реке Березине, правом притоке Верхнего Немана, где обнаруживается сходная топонимия[471], либо идентифицируют с неманским Городном, включая тем самым Городенскую волость Всеволодковичей в состав Полоцкой земли[472]. Последняя точка зрения опирается на устаревшее представление, будто славянское заселение первоначально балтского Верхнего Понеманья происходило с территории полоцких кривичей; между тем это не так: славяне проникали сюда двумя потоками из племенных земель волынян и дреговичей[473]. Да и географически она маловероятна: обширные пространства между Минском и Новогородком Литовским (современным Новогрудком) были заняты непроходимыми лесами[474]. Главное, однако, в том, что в 50-60-х гг. XII в. в неманском Городне, как мы знаем, сидел не Володарь Глебович, а Борис или Глеб Всеволодкович.
Надо отметить, что в «Ипатьевской летописи» городенскими князьями именуются последовательно Борис, Глеб и, наконец, Мстислав Всеволодковичи, но ни разу одновременно какие-либо двое из братьев или все вместе. Это как будто противоречит предположению об их совместном владении городенским столом[475] (сидении «на едином хлебе») и указывает на наличие в Городенском княжестве других столов и волостей или по крайней мере еще одного стола (волости). Сказать определенно, где он (они) располагался (располагались), нельзя, так как прямых указаний на пределы Городенского княжества в XII столетии в источниках нет. Но по косвенным данным позволительно думать, что в его состав, возможно, входил Волковыск или даже Новогородок.
Имена старших Всеволодковичей дают понять, почему главным каменным храмом древнего Городна был Борисоглебский собор «на Коложе», датируемый археологами 80-90-ми гг. XII в. и, по архитектурным приметам, выполненный волынскими мастерами[476]. В то же время и та же артель начала строить церковь в Волковыске (строительство закончено не было)[477]. Каменная церковь, также посвященная святым Борису и Глебу, обнаружена раскопками и в Новогородке. То, что она датируется примерно 1140-ми гг. и построена артелью, работавшей в Витебске[478], не должно смущать, потому что строительство городенского собора и одновременно еще двух здешних церквей именно в конце XII в., видимо, было связано с пожаром, практически уничтожившим город в 1184/5 г., в котором погиб и ранний каменный собор: «Городен погоре в[е]сь и церкы каменая от блистание молние и шибения грома»[479]. Строительство этого раннего собора в княжеском детинце, так называемой Нижней церкви, датируется, скорее всего, второй четвертью XII в., временем князя Всеволодка[480]. Если считать вслед за А. В. Кузой, что возникновение укреплений вокруг окольного города может служить некоторым признаком появления в городе княжеской резиденции, то заметим, что в Волковыске оно относится к первой половине XII в., а в Новогородке – к середине или второй половине того же столетия[481].
Некоторые, хотя и довольно зыбкие, данные о династической близости князей Городна и Волковыска дает сфрагистика. Во время раскопок Нижней церкви в Городне были обнаружены медные орнаментированные пластины с изображениями апостола Павла, святого Феодора (и е великомучеников-воинов Феодора Тирона или Феодора Стратилата) или Феодота, а также святого Симеона (Богоприимца? Столпника? Нижняя часть изображения повреждена, что затрудняет атрибуцию)[482]. Святой Симеон Богоприимец изображен на нескольких свинцовых полупломбах-полупечатях, найденных в соседнем Дорогичине[483]. Судя по идентичности княжеских знаков на кирпичах из построек XII в. в Городне и на некоторых дорогичинских пломбах (см. ниже), последние принадлежали городенским князьям, которые, естественно, не могли не участвовать в международной торговле по маршруту, пролегавшему через соседний пограничный Дорогичин. На этом основании Η. Н. Воронин высказал гипотезу, что Симеон было крестильным именем Всеволодка Городенского[484]. Позднее в Волковыске были найдены три древнерусских буллы, одна из которых несет изображение святого Симеона, а на обороте – «процветшего» креста[485]. Поскольку эта композиция повторяет композицию «симеоновских» пломб из Дорогичина, В. Л. Янин, хотя и не выдвигая конкретной атрибуции печати, тем не менее уверенно связывает ее «с княжеской сфрагистикой западнорусских областей»[486]. Печать из Волковыска не только существенно подкрепляет атрибуцию Η. Н. Воронина, но и служит некоторым аргументом в пользу принадлежности Волковыска XII в. Городенскому княжеству. В таком случае еще одну «симеоновскую» пломбу (которая все-таки скорее всего должна быть отнесена к разряду печатей, хотя она и не учтена в сфрагистическом корпусе В. Л. Янина) из Дорогичина, несущую на другой стороне изображение юного святого в княжеской шапке с ниспадающими на плечи волосами[487], было бы соблазнительно приписать Глебу Всеволодковичу Городенскому[488]. Следует также обратить внимание на другую буллу, два экземпляра которой найдены в Киеве, а один – в Городне. Оформление ее реверса тождественно оформлению дорогичинских пломб и волковыской печати со святым Симеоном – это шестиконечный «процветший» крест, но на аверсе находится поясное изображение святого Глеба[489]. Не принадлежала ли и эта печать Глебу Всеволодковичу, так же как аналогичная булла с поясным святым Борисом[490] – брату Глеба Борису Всеволодковичу? Правда, такая атрибуция несколько нарушала бы одну из общих закономерностей древнерусской сфрагистики: поясные изображения господствуют на печатях не позднее первой четверти XII в., после чего их сменяют изображения в полный рост; по этой причине В. Л. Янин и П. Г. Гайдуков предполагают, что городенская печать со святым Глебом принадлежит Глебу Всеславичу Минскому[491]. Вместе с тем, думается, подобное нарушение было бы объяснимо в сфрагистике периферийной династии, в которой моделью могла служить не столько общерусская мода, сколько печать родоначальника.
