Вообще-то, книга — Шмидт взял с собой «Ностромо», решив, что раз уж он отправляется в Южную Америку, то можно проверить, верно ли, что Конрад вполне и навечно, как то считается, передал в своей книге душу этого континента, — уже около часа лежит у Шмидта на коленях, открытая все на той же странице. Это потому, что Шмидта целиком охватило сильное и наивное счастье. Оно пропитывает весь его организм, всему телу Шмидта хорошо, и, если бы кто-нибудь пришел просить у него благословения, он с удовольствием дал бы его. Он готов петь, творить добрые дела, рассказывать детишкам о сотворении мира. Мир вокруг прекрасен и добр, даже если под поверхностью непрозрачной табачно-бурой воды неустанно пожирают друг друга рыбы, в тростниках спят, зарывшись в грязь, аллигаторы, которых нарастающий голод разбудит и заставит броситься на добычу, а в деревне, что в какой-то полумиле отсюда, никто из босых смуглых мальчишек и девчонок, играющих в футбол узлом из тряпья, никогда не ударит по настоящему кожаному мячу и никогда не научится читать. Шмидт пребывает в гармонии с Природой. На какой-то момент он забывает обо всем и чувствует только благодарность: как же здорово жить!
Наступает вечер, и он садится писать Шарлотте. Его отдых почти окончен. Пожалуй, отправлять это письмо с острова уже нет смысла. Он с равным успехом может отправить его из аэропорта Манауса, на пути домой, если, конечно, он вообще собирается его отправлять.
В этом письме признание, которое он ей задолжал: проносились годы, но и с малюткой, и со взрослой девушкой он никак не мог научиться говорить о том, что между ними происходит. Ничего плохого, в этом он уверен. Малышкой, потом в школе и в Гарварде, она была просто идеальной дочерью, его большой гордостью, и Шмидт не мог и представить дня, когда перестанет ее одобрять, или дурного поступка, в котором будет перед ней виноват, или ее желания, хотя бы наполовину осмысленного, которое он не поспешил бы исполнить. Но что делали они вместе такого, что весило больше, чем само время, которое Шмидт тратил, присматривая за ней на пляже, возя ее по всем урокам или сидя рядом в кинозале? Редкие походы в музеи? Пару раз на «Щелкунчика»? Или те обеды, которые он устраивал в Бостоне для нее и ее подружек, когда приезжал к ней в колледж с Мэри или — несколько раз, пока Мэри была на конференциях, — один? Говорили ли они хоть раз по-настоящему, будь то в детстве или теперь, как взрослый с взрослым? Научил ли он ее в жизни чему-нибудь, что достойно упоминания? Неисправимый Шмидт не упускает добавить, что, кажется, не знает ничего такого. И, может быть, поэтому теперь ему практически нечего ей сказать, кроме тех случаев, конечно, когда они ссорятся, только то, как сильно он ее любит. Была ли Мэри к ней ближе, и если да, как это ей удалось? Если удалось, не иначе она обладала каким-то качеством, которого не было у Шмидта. Чувствовала бы Мэри теперь, что у нее много общего с Шарлоттой?
После обеда разразился сильный ливень, так что никаких экскурсий в джунгли. За целый день Шмидт не сказал ни слова, кроме obrigado — «спасибо» — слугам. Перечитав письмо, Шмидт порвал его и сказал вслух: Даже если вся эта чепуха правда, это не извиняет ее поведения! Уж хорошим-то манерам я ее научил!
X
Укрывая конвертами, поскольку знал только один адрес, где можно найти ее — «О’Генри», — Шмидт посылал Кэрри открытки с отреставрированным оперным театром в Манаусе, с индейцами, валяющимися в гамаках или бьющими рыбу острогой с лодки, и с амазонскими птицами. Перед отъездом он передал ей через бармена рождественский подарок — пару ярко-красных кожаных перчаток с шерстяным подкладом. И потому строгая деловитость, с которой Кэрри встретила его, — вернувшись, Шмидт в первый же день устремился в «О’Генри», хорошо понимая, что идет туда лишь затем, чтобы увидеть Кэрри, а она только поздоровалась и приняла заказ, не сказав ни слова ни о его месячном отсутствии, ни о перчатках, ни о письмах, — удивило Шмидта. Он ожидал тайных знаков дружеского расположения, но не дождался ничего, даже обычной вялой улыбки. Ведь так просто было бы, думал Шмидт, отпустить какую-нибудь шутку насчет его странного загара — единственный сеанс солнечных ванн придал ему медный цвет с легким зеленоватым отливом, — а между тем, поглощая ужин, он видел, что Кэрри уделяет ему даже меньше внимания, чем обычно, а он заслуживал большего даже просто как завсегдатай заведения и местная достопримечательность. Он сразу вспомнил, как из всех работников, обслуживающих их дом — многочисленных, как неизменно шутил Шмидт, как потомство, обещанное Богом Аврааму, — получивших через коменданта солидную сумму наличными в качестве рождественского подарка от Шмидтов накануне их отъезда на каникулы, только один косоглазый сморщенный украинец-разнорабочий подходил сказать «спасибо», когда они возвращались, а остальные так и не снисходили до благодарности.
Тут же он вознегодовал на самого себя: по какому праву он ставит Кэрри на одну доску с теми? Она неизменно вежливо благодарила его за чаевые. Просто его глупые знаки внимания были ей не нужны — она восприняла их как неловкие и похотливые заигрывания старого сухаря, объевшегося одиночеством. Шмидт отказался от второго и третьего эспрессо и послеобеденного стаканчика. Сумма счета, принесенного Кэрри, позволяла, как увидел Шмидт, заплатить отыскавшимися в бумажнике десятками и двадцатками и уйти, не дожидаясь сдачи, и не страшно, что на чай останется немного меньше, чем обычно. Он махнул на прощанье и выскользнул вон.
Ночной полет от Рио-де-Жанейро до Нью-Йорка утомил его — альтернативный вариант, перелет через Сальвадор и Майами, Шмидт отверг как слишком сложный, так что после ужина он собирался сразу лечь в постель. Но мешали возбуждение и досада. Вся кожа зудела. На кухонном столе ждала скопившаяся почта. Поколебавшись между бренди и виски, Шмидт налил себе большой стакан виски с содовой, потому что хотел пить, принес корзину для бумаг — выкидывать рекламные письма и приступил к разбору почты.
По большей части это была макулатура для корзины. Он отложил «Нью-Йоркеры», «Нью-Йоркское книжное обозрение» да счета — электричество, газ, солярка для бойлерной, из клуба, по двум кредиткам, за услуги садовника — сущая ерунда по сравнению с теми временами, когда у него было настоящее хозяйство. А ведь, пожалуй, он тратит меньше, чем рассчитывал. Миссис Куни в момент ответила бы ему на этот вопрос: она любила выверять его банковские счета, эта работа требовала подчеркивать и обводить цифры в таблицах разноцветными фломастерами и позволяла ей отпускать едкие замечания насчет Шмидтовых семейных трат. По данным из банков баланс его был прочен — Шмидт надеялся, что цифры верны. Оставшись с уходом из фирмы без благословенной заботы миссис Куни, он не продолжил ее аудиторских трудов. Сейчас был не лучший момент, чтобы начинать проверку, особенно если учесть; что ему придется вернуться к тому месту, где в свое время закончила миссис Куни. Из фирмы тоже пришло несколько посланий. За исключением двух, все они полетели туда же, куда рекламные письма: Шмидта не интересовал ежемесячный вестник «Вуда и Кинга», не интересовал адресованный всем юристам фирмы и избранным клиентам меморандум о серьезных изменениях в начислении вознаграждения руководящего состава, равно как и опросный лист, выясняющий предпочтения партнеров в отношении даты обеда свежих отставников (среди них Шмидта), который состоится в музее «Метрополитэн». Шмидт пока не собирался присутствовать. Осталось уведомление из бухгалтерии о том, что его пенсия за январь 1992 года должным образом перечислена ему на счет — Шмидт положил его на стопку отчетов своего консультанта по вложениям, — и письмо, подписанное Джеком Дефоррестом. Письмо Шмидт перечитал дважды. Оно гласило, что фирма тайным голосованием всех работающих партнеров (Райкер, конечно, голосовал «за», подумал Шмидт) решила пересмотреть его пенсионный план и будет — из соображений справедливости в отношении молодых партнеров и ради благополучия фирмы — выплачивать ему пенсию по установленной ставке лишь до 1 января, ближайшего к его шестидесятисемилетию, а не семидесятилетию, как было условлено ранее. Конечно, сообщалось далее, Шмидт оценит выгодное отличие его плана от обычного, рассчитанного только на пять лет.
Замечательно, подумал Шмидт, по их мнению, в этот день я могу перестать есть. Что ж, может, я этого не замечу, если меня уже не будет.
Новость потребовала налить еще один большой стакан. В Манаусе Шмидт купил себе темных сырых сигар, довольно сладких на вкус. Он взял одну, кухонным ножом отрезал кончик и старательно раскурил. Начал формироваться аккуратный столбик пепла. Он удлинялся, не опадая. Шмидт подлил себе виски и подумал, как странно, что многие его ровесники решили бросить курить, отказаться от алкоголя и кофе, не говоря уже про сыр, яйца и красное мясо. Неужели они узнали о каких-то радостях или преимуществах долгожительства, которые пока неведомы Шмидту? Надо поинтересоваться у Дефорреста: тот, по крайней мере, сам берет трубку, и не придется передавать вопрос через секретаря и получать на него ответ какого-нибудь помощника. Если же такого секрета не существует, куда более разумным представляется сохранить приверженность своим уютным, сокращающим жизнь привычкам, а то и добавить к ним парочку новых. Шмидт прикинул, каких бы и кто тут может что-нибудь присоветовать. Может быть, Гил, если он не уехал. Шмидт мог бы задать ему этот вопрос, когда будет рассказывать про амазонский остров и, несомненно, выслушивать новый отчет об идиллии с молодой подружкой.
