Неожиданно мысли о деньгах и о бедствиях слишком долгой жизни напомнили ему о Шарлотте. Он еще не сообщал ей, что приехал. Можно сделать это сейчас: они все равно не ложатся раньше одиннадцати. С другой стороны, она тоже ему не позвонила, хотя, встречаясь с ними в Нью-Йорке перед отъездом, он сообщил дату своего возвращения, а позже напомнил в присланной из Бразилии открытке. Конечно, Шарлотта могла перепутать дату, занося ее в свой календарь, а могла вовсе не записать ее и забыть, а его открытка могла потеряться на почте или ей не хватило трех недель, чтобы дойти до адресата. Рано или поздно звонить придется: нет такого правила, которое предписывает, что дочь должна звонить первой, когда отец возвращается из путешествия. Шмидту никого не хочется ставить в неловкое положение, да и нелишне было бы узнать, какие у них планы на ближайшие уикэнды. Содержимое холодильника показывало, что, пока Шмидта не было, Шарлотта с Джоном бывали в доме, и, вероятнее всего, с друзьями, поскольку ни один из двоих не ест маргарин, не пьет сливовый сок и не оставляет на потом недопитые бутылки пива «Курз». Но никаких записок от них ни в блокноте на кухонной стойке, ни в каком ином возможном месте Шмидт не обнаружил. Еще виски, боль в сердце, новая сигара — звонок Шарлотте подождет до утра. Уже поздно, и только поэтому, а не из-за каких-то своих обид, он не набирает сейчас ее номер. Утром он оставит сообщение на их автоответчике.
Шмидт взял «Книжное обозрение» и перешел из-за стола в кресло-качалку. Он листал газету, пока не наткнулся на статью, описывающую женщин от эпохи Возрождения до XIX века. Автором была итальянская профессорша по фамилии Кравери, доселе Шмидту не знакомая. Как четко должно быть организовано ее существование, чтобы так много знать! Шмидт представил себе безупречную картотеку, где в папках с разноцветными — в зависимости от темы — ярлыками хранятся карточки, посвященные всем предметам, о которых когда-либо читала профессор Кравери. А может, у этой леди идеальная память, может, она из тех людей, которые так и сыплют историческими датами: год Трентского собора,[33] день недели, в который Наполеон встречался на плотах с Александром.[34] А какая систематическая организация! Шмидт никогда ничего не подшивал. Все записи он делал в желтых блокнотах, которые копились в стопках. Польза этих записок была сомнительна даже в тот момент, когда Шмидт работал над вопросом, к которому они относились, потому что он и так помнил то, о чем в них говорилось. А уж потом, когда вопрос закрывался, у него не было времени упорядочить их, да и где бы он стал их хранить? В своем кабинете или в главном архиве компании? Ответом на этот вопрос становилась коробка для шредера, которую время от времени приносили ребята из курьерского отдела, куда Шмидт мстительно сбрасывал свои записки. В свои последние дни в фирме Шмидт таким образом уничтожил все личные записи о своей работе, месяц за месяцем и год за годом, избавляясь от этих останков в упоении саморазрушения, удивившем даже мисс Куни, которая знала о рабочих привычках Шмидта больше, чем кто-либо. Разве здесь нет ничего, что бы вы хотели забрать с собой в деревню, не переставала она спрашивать его. А ваши письма? Нет, отвечал Шмидт, какое теперь имеет значение, что я писал в восемьдесят третьем «Южной страховой компании» о сделках во вред кредитору? Исковая давность по всем этим делам уже миновала, а даже если бы нет, и вдруг из-за моей небрежности кто-нибудь стал бы судиться с фирмой, то парни найдут все, что нужно, в центральном архиве. Вслед за толстыми томами в малиново-голубых корках, в которых были подшиты документы, последовали в помойку сувениры былых сделок: рекламки, упокоенные в прозрачном пластике, миниатюрные модели продукции компаний-заемщиков с фальшивыми медными полосками с его гравированным именем, приклеенными к основаниям — самолеты, танкеры, грузовики и прочие сухопутные машины, а также один большой черный телефон и фотографии в рамках, изображавшие Шмидта подписывающим бумаги или — чаще всего — зависшим за плечом президента компании-заемщика, видимо, для того, чтобы проследить, чтобы тот подписал договор в нужном месте. Не в пример другим партнерам, Шмидт не пользовался этими сувенирами как пресс-папье и не составлял их на подоконнике. В свои лучшие дни, ожидая у себя в кабинете высокого представителя участвующей в сделке фирмы, Шмидт, порывшись в шкафу, вынимал — если находил — подходящий сувенир и помещал его на почетное место на кофейном столике или выставлял на полку с папками нужную фотографию. Похожую систему они с Мэри придумали для картин, купленных у знакомых художников или, что много опаснее, полученных от авторов в дар. В доме был дежурный гвоздь, на который вешали нужную картину (обычно об этом вспоминала Мэри), когда ждали художника к обеду или на выходные. В противном случае приходилось — ведь художник, придя в дом к человеку, купившему его полотно, сразу, как свинья на запах трюфеля, направляется к тому месту, где видел свою работу в последний раз, — прибегать к легенде о миграции холстов: картина, говорили они, висит сейчас в загородном доме или, наоборот, в нью-йоркской квартире, в зависимости от того, где принимали художника; ей делают новую раму — старая прогнулась — или, это в самых экстренных обстоятельствах, картина в офисе Шмидти, а это, если учесть типичные для художников сыскные способности, опасный прием.
Кравери тем временем вдруг сменила тему. Только что Шмидт читал об английских крестьянках, собиравших навоз на растопку — занятие, о котором он прежде не слыхал, — и вдруг без перехода автор стал рассказывать анекдот о Дизраэли[35] и его поваре. Повар никак не хотел подавать обед в предписанное время, и Дизраэли, указывая ему, говорил, что конфеты приносят уже растаявшими. История осталась недосказанной, но в статье не было ее продолжения. Шмидт протер глаза. А где сигара? Не видно ни в пепельнице, ни на краю стола, где Шмидт ее иногда пристраивал. Он вскочил, испугавшись, что она где-то горит, и тут сигара упала с его колен. Оказывается, погасла. Шмидт отряхнулся от пепла, прикурил снова и отнес пустой стакан в раковину. Услышав плеск струи, он почувствовал, что ему надо поскорее в туалет. Вернувшись на кухню, посмотрел на часы: второй час ночи.
Несмотря на усталость, он нисколько не хотел спать и понял, что если продолжит читать здесь, то не уснет без сильного снотворного. Лучше перебраться с книжкой в постель. Шмидт налил себе стакан содовой на ночь и уже двинулся по комнатам, выключая свет, как вдруг раздался быстрый стук в дверь и зазвенел дверной звонок. Бродяга? А может, особо циничные грабители? В коридорчике возле кухни у дверей черного хода стояло топорище: Шмидт купил его несколько лет назад, собираясь отвадить двух неизвестно откуда взявшихся черных собак, которые приходили рыться в клумбах у заднего крыльца и скребли ступеньки, очевидно, пытаясь пробраться в кроличью нору под домом. Как будто остерегшись купленного топорища, собаки сами прекратили набеги. Сжимая оружие в руке, Шмидт подошел к дверям и зажег свет над крыльцом. Выглянув в узкое окошечко сбоку от дверей, он увидел фигуру, которой никак не ожидал, — Кэрри, в той же красной лыжной куртке и черных лосинах, в которых она была, когда Шмидт с Гилом прощались с ней у ресторана. Перчаток на ней не было, и она потирала руки от холода. Открыв дверь, Шмидт ощутил, как сильно похолодало к ночи.
Входите скорей, сказал Шмидт. Вы, должно быть, замерзли!
Еще бы!
Она не захотела снимать куртку, пока не согреется. Вот это домище, сказала она. А вы еще не спите? Я собиралась уехать, если вы не подойдете сразу.
Увидев топорище, она хрипло хихикнула — этот смех будто перенес Шмидта назад в те ночи, которые он проводил на 52-й Улице, слушая джаз, — и сказала: Вы собирались меня огреть!
Не вас. Хулигана. Я сейчас принесу выпить.
Она отказалась от предложенных виски и кофе и попросила стакан молока. Шмидт сказал, что молока нет: он только сегодня приехал и еще не успел побывать в магазине. Остановились на чае. Кэрри прошла следом за ним в кухню. Откинувшись всем телом на подлокотник кресла-качалки, склонив на плечо — будто хотела спрятать под широкое крыло — и подперев кулаком голову, которая всегда казалась Шмидту несколько тяжеловатой для этой хрупкой шеи, она смотрела на его торопливые манипуляции с чайником и заварником. Шмидт подумал: вот так она, наверное, выглядит, когда приходит домой в свою квартиру в Сэг-Харборе — а может, эта квартира не более чем простая меблированная комната? — после долгого рабочего дня, и сказал себе, что не должен давать воли собственническим чувствам и ненужной снисходительной жалости вроде той, что накатывала на него всякий раз, когда одинокий пес, привязавшийся на пляже, провожал до машины, виляя хвостом, взлаивал и терся мордой о его колени, будто Шмидт только что подписал все бумаги об опеке. Перед ним сложная человеческая личность, молодая, очевидно, вполне способная о себе позаботиться женщина, которой временно приходится работать официанткой. Совет, который он когда-то дал себе — быть осторожным, — сохранял свою силу.
