Нет, нельзя оставлять поэтов в беде, тем более что их век и так недолог, и я вновь повернулся к Марье.
– Слыхала, что этот Листелл сказал? Пиит этот Квинт, то есть Квентин. Надо бы помочь.
– А как?
– Ты ж меня тоже с того света вытащила, сама ведь говорила, неужто с ним не получится?
– И ты б помер, коль за денек до того у камня не посидел,– вздохнула Марья и полюбопытствовала: – А чего енто за вирш такой?
– Пиит он. По-нашему поэт. Ну вроде гусляра. Да сейчас это неважно. Я потом объясню. Погоди, ты говоришь – у камня... Ты лучше скажи...– начал я и остановился от осенившей меня мысли.– А если и его к камню доставить?
– Тады не ведаю. Хотя все одно. Эвон он какой, довезем ли? – усомнилась Марья.
– Должны довезти,– твердо сказал я.– Надо, значит, довезем.
– И с камнем тоже не ведаю, яко оно выйдет,– добавила Марья.– По первости Световид. Дозволит али как? Ты ведаешь?
– Дозволит,– процедил я сквозь зубы.– Я его очень сильно попрошу.
– Иное возьми – басурманин ентот, кой с болезным. Везти его к камню никак нельзя, стало быть, надобно, чтоб он нам его на лечбу отдал.
– Отдаст,– кивнул я, прикидывая, как получше все обстряпать.– Отдаст и никуда не денется. Да мы, если уж на то пошло, его и спрашивать не станем.
– Как енто?
– А так. Тут я все на себя беру,– заверил я.– Еще какие проблемы?
– А ежели все одно запоздаем, да он еще на пути к камню, егда его уже туда понесут, волей божией помре? Али еще ранее растрясет? И кому тогда за енто ответ держати? А ведь он к царю путь держит, о том помысли.
– Риск – дело благородное,– отчаянно тряхнул я головой.
Марья вновь с сомнением уставилась на больного. Тот, словно почувствовав на себе ее взгляд, дернулся и вновь что-то нараспев произнес:
– The frozen woods and flowers from an unfamiliar, magical world were strewn ower[31]…
– Чего это он? – опасливо оглянулась Марья на Арнольда.
– Пиит,– пожал плечами тот.– He live entirely in his poetry[32].
– Ты не буробай туть, а толком поведай: чего сказывает-то?
– Легли... замороженные... леса и цветы... неизвестной волшебной... страны,– то и дело запинаясь, с грехом пополам перевел лекарь.
– Эва,– изумленно поднялись брови Марьи.– Красно как сказывает-то, заслухаешься. А куда же легли-то? И что за сторонушка?
– Куда легли – наверное, не успел придумать,– пожал плечами Арнольд.– А сторона... То он о Руси.
– Вона как, о Руси,– протянула Марья и гаркнула на опешившего от такой перемены настроения лекаря: – Ну, чего встал, яко пень дубовый! Беги за людями, чтоб до саней донесли!
– Не надо,– внес я поправку.– Сами дотащим, чтоб время не терять.– И пояснил вконец растерявшемуся лекарю: – Лечить будем! Иначе он покойник. Понял?
Тот торопливо закивал головой.
– Тогда хватай его за ноги,– скомандовал я,– хотя подожди, куда тебе, дохляку. Давай лучше я сам.– И, бережно подхватив больного на руки, понес на улицу.
– Он выздоровать? Вы его смочь лечить? – бестолково путался под ногами Арнольд.
– Смочь, смочь,– пыхтел я.
– As if nature too was longing for a greater happiness[33],– выдал мне пиит почти в самое ухо.
– А как же, вполне натурально оклемаешься, так что хэппи-энд тебе обеспечен,– подтвердил я, уловив в конце его фразы знакомое слово.
– Вы не дать ему to die quickly, have a quick death?[34] – не отставал Листелл.
– О боже,– проворчал я,– ну прямо тебе окрестности Бирмингема какого-то, прости меня господи на матерном слове. Да не дать, не дать, угомонись только.
Но если заткнуть рот Арнольду было проще, благо что мы его безжалостно изгнали из наших саней, ибо для пятерых было бы слишком тесно, то с поэтом, который никак не желал уняться, оказалось посложнее. Правда, лепетал он все тише и тише, чуть ли не шепотом.
«Ну и ладно, пусть себе бормочет»,– решил я, тем более что был слишком занят ответственной миссией – Марья наказала мне всю дорогу непременно держать болезного за руку. Так мы и катили – Алеха с вожжами спереди, а я со знахаркой позади, по бокам от англичанина, крепко держа его за руки.
– И все равно не дотянем,– спустя версту безапелляционно заявила Марья.– Ты вот что,– обратилась она ко мне,– ты силушку свою давай ему, давай, не то уйдет. Он уже уходит.
– Как давать? – растерялся я.
– А ты представь, будто она с твоей длани в его течет. Да не скупись – у тебя ее ныне в избытке, чую,– ободрила она меня,– потому лей щедро, яко воду из ручья. Звонкую такую, чистую, ключевую,– терпеливо инструктировала она меня,– и полным ковшом!
Вначале ничего не выходило, но затем я закрыл глаза, вообразил, что где-то в самой середине моего тела действительно забил родник, а оттуда полилась искристая, чуть голубоватая ледяная вода.
Спустя пару минут я понял – получилось, хотя и не до конца. Вода-сила добегала до моей правой руки, которая крепко сжимала безвольные, вялые пальцы больного, а дальше стоял барьер. Пришлось заняться и им, срочно пробурив большую круглую дыру. И еще минут через пять сила все-таки хлынула в эту дыру, весело журча на ходу.
Поначалу и тут приходилось держать весь процесс под контролем, боязно было даже открыть глаза, но я довольно-таки быстро убедился, что это не обязательно – найдя лазейку, вырытую для нее, вода-сила все равно безостановочно текла в больного. Важно только одно – не убирать руки от его пальцев.
К тому времени когда мы подъехали к знакомому месту, лицо англичанина даже успело слегка порозоветь, а щеки от морозца и вовсе зарумянились, да и свои вирши тот выкрикивал уже не столь хрипло и отрывисто, а певуче, словно пел нескончаемую песню:
– His feathers all puffed up by the winds[35]...
– Енто чего он опять сказывает? – поинтересовалась Марья.
– Выхожу один я на дорогу, сквозь туман мне снежный путь блестит,– не понимая ни единого слова и даже родного Лермонтова ухитряясь местами переврать, зато уверенно переводил я.
– Эва, яко у него складно-то выходит,– дивилась Марья,– прямо заслушаться можно. Помнится, батюшка твой, княж Константин свет Юрьич, тоже сказывал, да все эдак словцо к словцу.
– Это стихи,– пояснил я.
– Ну да, ну да,– кивала Марья.– По-ихнему – стихи, а по-нашенски – песня.
– Pieces of roughly rolled ice[36],– вновь выдавал на-гора англичанин.
– А енто чего? – тут же осведомилась Марья.
– Что же мне так больно и так трудно? – И дальше, после очередной загадочной фразы, уже не дожидаясь очередного вопроса своей спутницы, а опережая его, я выдавал следующую строчку: – Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Странное это было зрелище, если посмотреть со стороны – ясный, солнечный день, безмолвно застывший зимний лес, торговый поезд, длинной змейкой вьющийся по санной колее, беззлобная перекличка-перебранка возчиков, из коей явствует, что до императорской России середины девятнадцатого века всем нам катить еще не одно столетие, и вдруг из саней, что ближе к хвосту змеи, чей-то молодой голос время от времени выдает лермонтовские строки.
«Сюрреализм какой-то! Полотно Сальвадора Дали, да и только,– подумалось мне, воочию представившему эту картину в своем воображении, но тем не менее я послушно продолжал «переводить»:
– Уж не жду от жизни ничего я, и не жаль мне прошлого ничуть; я ищу свободы и покоя! Я б хотел забыться и заснуть! Но не тем холодным сном могилы... Я б желал навеки так заснуть, чтоб в груди дремали жизни силы, чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь...
Марья тем временем тихо комментировала услышанное:
– Погодь, милок. И силы у тебя будут, и грудь задышит, яко оно надобно.
– Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, про любовь мне сладкий голос пел...
– Ништо,– утешала Марья англичанина,– и про любовь тебе споют, да не раз – эвон ты у нас какой пригожий. Помяни мое слово – еще отбиваться от девок придется.
– Надо мной чтоб, вечно зеленея, темный дуб склонялся и шумел.
– А как же, и дубок склонится, и ольха листвой прошумит, и березка своими сережками одарит – все будет, ты токмо верь и держись,– ласково ворковала травница.
Заранее предупрежденный старшой возчиков, помня последнее, что сказал владелец зерна, то бишь я, сразу после леса свернул влево и ничуть не удивился, обнаружив отсутствие чуть ли не трети своей артели вместе с покупателем, странной бабой и дышавшим на ладан иноземцем – о том, что мы подъедем попозже, я предусмотрительно предупредил возчиков. Зато ничего не подозревающий Арнольд был в ужасе. Где больной, где все прочие?! То и дело он громко восклицал:
– Я знать, знать, что будет худо! О мой blockhead[37],– то и дело переходил он на английский.– Как я мог верить этот мужик и баба?! Они обмануть меня, а я им верить.
Я вернулся в Ольховку ближе к вечеру, усталый, но довольный – Световид согласился отнести парня к камню. В немалой степени сыграло свою роль и привезенное мною зерно.
– А коль не соглашусь, сызнова его на сани погрузишь? – осведомился он у меня.
