Вернулась Матильда. Она была еще угнетеннее, чем обычно. Молча села она на постель к сестре, собираясь с духом, чтобы сказать ей о неудаче.
— Молчи, я все знаю, — сказала Адель, — давай спать.
Она быстро повернулась к стене и лежала неподвижно с закрытыми глазами. Матильда видела, как слезы просачиваются сквозь сомкнутые ресницы сестры. Она сидела рядом с ней, осторожно поглаживая ее по спине. Когда она поняла, что Адель уснула, она разделась и легла тоже.
В соседней комнате у окна стоял их отец и смотрел вниз, в деревню. В небе висела полная луна. После спора с Матильдой отец никак не мог заснуть. Все же старшая дочь неприятно упрекнула его в черствости, жестокости, скупости, и ему нужно было обрести прежнее спокойствие и уверенность в своей правоте. На короткий миг в его упрямой голове осознанно промелькнула мысль, что он берет себе грех на душу, так поступая с дочерьми, и что стоило бы отказаться от намерения, но это был лишь краткий проблеск. Хайни-Йоггель не относился к числу тех людей, которые отступаются от своих намерений, и он никогда не потерпит в своем доме чьей-то еще воли, кроме его собственной. Жадный? Может быть, и жадный, но этого Хайни-Йоггель совершенно не стыдился. Даже не жадный, а скупой. Скупость в глазах Хайни-Йоггеля не была недостатком, скорее — достоинством, одним из жизненных принципов. Эту черту характера он получил от отца. Перед смертью отец сказал ему, а умирающий не будет говорить пустые слова:
«Твой дед, — сказал умирающий отец, — жил внизу в деревне. Его дом был самый лучший. Этот дом и теперь стоит, и ты можешь еще увидеть наше имя над одной из дверей. Дед твой был очень порядочный и добрый человек. Нельзя быть добрым с недобрыми соседями. Эх, люди не добры, они злы. Доброта не приносит добра. Дед переселился сюда в „Лору“, а чтобы дети его не погибли от голода, он стал общинным лесником. Нет, сын мой, Хайни-Йоггели не должны жить в „Лоре“. Наше место там, внизу, в деревне. Мы не должны успокаиваться, пока не вернем себе законное место. Копи добро для этого и работай не щадя своих сил, как я это делал. Ты не добьешься цели, пусть сын твой продолжит наше дело. Обещай мне, дай мне умереть спокойно».
Таким был старик. Для сына, в которого и сама природа уже вложила черту скупости, усилить в себе эту черту и все ей подчинить стало еще и выполнением обета, наложенного умирающим. Нет, скупость Хайни-Йоггеля не была этим неприятным пороком скаредных людей с мелкими душами, скупость Хайни-Йоггеля была фамильным законом, жертвой ради будущего — так себе внушил лесник. Он не жил своей личной жизнью, он не жил для себя, он жил для своего сына, который тоже будет жить для своего сына. Такая цепочка лежала в основе жизни Хайни-Йоггеля, да впрочем, и в основе жизни каждого крестьянина, иначе зачем бы им сажать деревья, выращивать леса, если плодами воспользуются только внуки.
Хайни-Йоггель начал битву за деньги. Он добывал их на свой манер, отвечающий его скуповатой натуре, то есть не искал какого-нибудь выгодного пути, а просто терпеливо копил приобретаемое тяжелым ежедневным трудом. Вся его семья должна была участвовать вместе с ним в этой битве.
Когда Хайни-Йоггель уходил в лес и бродил среди деревьев, посаженных его отцом и дедом, то мог себе позволить отвлечься от будничных забот и помечтать о том времени, когда он с гордо поднятой головой снова вернется в деревню и поселится в лучшем из домов. Ах, как приятно будет посмотреть, как вытянутся лица жителей деревни, когда он швырнет им под ноги свою не приносящую дохода должность общинного лесника.
Хайни-Йоггель непростительно ошибся только один раз в своей жизни, когда он во второй раз женился на молоденькой швее, привел в свой дом эту красивую, но уж слишком нежную и слабую девушку. Другие парни обходили ее стороной, потому что их крестьянский инстинкт говорил им, что для тяжелой деревенской работы нужно выбирать жену повыносливее.
Хайни-Йоггель рассуждал по-своему: швея в доме — это значит каждый день будут зарабатываться еще какие-то деньги, это хорошо входило в его главный план. Расчеты не оправдались. Вечно в комнате без свежего воздуха, склонившись над шитьем юбок, кофт, рубашек, — такая жизнь, да еще без поддержки любви, которой так не хватало нежному сердцу молодой женщины, такая жизнь быстро подточила ее здоровье и свела в могилу. Вот уже пять лет, как покоится она на деревенском кладбище. Расчеты не оправдались, да и хуже того — обе ее дочки пошли в нее, а не в отца.
Сейчас он очень ясно это чувствовал, очень ясно. И не было у него любви к таким бесполезным дочерям и не было у него сострадательного воспоминания о покойной — одна досада, почти ненависть. Единственной его надеждой был сын от первого брака.
Да, сыну придется довести до победы великий план Хайни-Йоггелей. Слава богу, слава богу, сын его, Ганс, — парень крепкий. Гансу в руки передаст он заветное дело, а все в доме будут помогать ему. Все должны сгибаться или сломиться. Сгибаться или сломиться, так-то Адель!
К такому успокоительному для себя и правильному выводу пришел Хайни-Йоггель, стоя у окна в этот поздний час, а полная луна освещала спящую деревню.
«Ты сделал так, как мне обещал? — спросит меня отец, когда я встречусь с ним на том свете, а я ему скажу: да, сделал», — подумал Хайни-Йоггель, укладываясь в постель.
II
На следующий день с самого утра в доме лесника воцарилось угрюмое настроение. Унынием была заполнена и всегда-то невеселая «Лора» под самую крышу. Сестры вышли в сад и сели в траву под цветущей яблоней. Что и было хорошо в «Лоре» так это возможность видеть сверху всю деревню и пестрые от цветов луга далеко за домами. Сестры почти не разговаривали, они и без слов понимали друг дружку, как понимают друг друга угнетенные одной и той же силой.
Радостный отдаленный гул деревни поднимался снизу, воскресный гул. Рядом с девушками в ветвях деревьев щебетали зяблики.
Вскоре и отец с сыном вышли в сад. Они тоже уселись на траве под другой яблоней. Они тоже хорошо понимали друг друга. И уж они-то знали и то, о чем думают их девчонки. Хайни-Йоггель рассказал сыну, как он понимает будущее их семьи. Мужчины тоже смотрели на праздничную сутолоку в деревенских улицах. Мужчины смотрели зорко по-ястребиному, как и положено сильным мужчинам. Девушки же поглядывали на все робкими глазами птенцов, высовывающих головки из гнезда и с завистью наблюдающих за теми, кто уже умеет летать.
За ужином Адель, которая от рождения была жизнерадостной, сделала попытку сломить унылую обстановку, но поняла, что отец склонен продолжать натянутые отношения.
На другое утро все продолжалось в том же духе.
— Сегодня начнешь учиться, — сказал лесник Адели. — Сядешь за Матильдину машину, будешь привыкать.
Хотя он говорил спокойно и уверенно, все же он ожидал протеста и был приятно удивлен, когда девушка приняла его слова без возражения. Она села к машине и начала все делать как надо, потому что давно уже все знала, наблюдая за сестрой. Нога Адели равномерно нажимала на доску, попеременно носком и пяткой, ее ловкие тонкие пальцы связывали узелками рвущиеся нитки.
Когда пришла Матильда и с материнской ласковостью хотела заменить Адель, та не согласилась, она решила дать своей старшей сестре хоть немного отдохнуть от проклятой машины.
— Хорошо, — сказала Матильда, — но обещай, что будешь все время менять правую и левую ноги, каждые четверть часа.
— Ладно, ладно! А ты сядь рядом и смотри на часы. Когда надо будет менять ногу, будешь говорить. Ты мне командуй как солдатам: «раз — два!»
Эта шутка немного развеселила сестер. Так они работали до тех пор, пока с непривычки усталость не прогнала веселую улыбку с побледневшего лица Адели. У нее заболела спина, и Адель по-детски испугалась, ей подумалось, что она уже начала превращаться из красивой девочки в уродку.
На вечер была намечена репетиция молодежного праздника. У Адели подгибались ноги от усталости, а в голове появилось отупение от долгой монотонной работы. Она не сразу вспомнила слова своей роли и забывала некоторые рекомендации, которые ей были сделаны раньше. После репетиции ее провожал, как всегда, мельников Вильгельм. У него тоже была роль в праздничном представлении, он должен будет предводительствовать воинами. Праздник будет в следующее воскресенье.
Парень и девушка были одногодками, уже давным-давно Вильгельм стал провожать свою одноклассницу Адель. Бывало, они и ссорились, но согласие между ними было чаще, и все шло к тому, чтобы детская дружба перешла в юношескую любовь.
Когда они, почти не разговаривая, дошли до лесопилки, возле которой, как спящие великаны, лежали бревна, Адель присела на одно из них и вздохнула, она почувствовала, что ей нужно немного передохнуть, ее ноги отказывались идти. Вильгельм озабоченно спросил, что с ней, потому что никогда такого не бывало.
