9; II, 7–8), Павсаний отмечает, что храм показался ему более древним, нежели время Геракла, сына Амфитриона, и заявляет, что установил (εὕρισκον), что этот храм воздвигнут в честь Идейского Геракла (Ἡρακλῆς ὁ Ἰδαῖος), одного из куретов. Этот факт Павсаний почерпнул, вероятно, из местной истории Элиды (см. V, 7, 6), где подробно рассказывалось о куретах.
5. Словом εὕρισκον заканчивается очерк, посвященный истории Ахайи (VII, 17, 5). Павсаний придавал этому очерку очень большое значение, так как считал его своего рода эпилогом к греческой истории. А ввиду того, что изложение здесь сильно отличается от Полибия, можно предположить, что оно представляет собой результат самостоятельного труда.
Указывая на то, что данное обстоятельство выяснил он сам, Павсаний, как правило, противопоставляет свое сообщение тем данным, которые бытовали до него, и тем самым обнаруживает свою любовь добавлять неизвестные детали к широко известным вещам. Так, например, он сообщает, что в результате кропотливых изысканий он узнал (πολυπραγμονῶν δὲ εὕρισκον), что в Афины были перенесены лишь кости Эдипа, умершего в Фивах (I, 28, 6), и, таким образом, указывает на то, что не следует верить тому, о чем Софокл рассказывает в трагедии «Эдип в Колоне».
Говоря о том, что Павсаний стремится преимущественно описывать то, что «еще не попало в историю» (I, 23, 2; сравн. II, 37, 2), необходимо помнить о двух следующих обстоятельствах.
Во-первых, он подходил к материалу со своими собственными мерками. Его представления о ценности того или иного сообщения во многом отличны от представлений современных историков. Подобно многим ученым поздней Античности, он не видит разницы между вопросами принципиальной важности и мелочами, в бездне которых тонут бесценные сведения.
Во-вторых, стремление писать о том, что не было описано до него, приводило в ряде случаев к тому, что Павсаний отвергал достоверные версии ради почерпнутых из редкого источника, но неправдоподобных. Из-за этого в «Описании Эллады» наравне с ценнейшими сведениями содержится немало недостоверного материала.
§ 3. Современники Павсания (направленность их сочинений)
Сделанное выше заключение о том, что в центре внимания у Павсания было то, «что пока не попало в историю», открывает новые возможности для сопоставления автора «Описания Эллады» с целым рядом его современников. Так, например, Клавдий Элиан[276] (автор «Пестрых историй» и обширного сочинения «О животных») в заключении к трактату De animalibus говорит о стремлении сказать «что-то, о чем не говорил никто другой» (τινα οὐκ ἄλλος εἴπε), а рассказ о Бакхиадах и прекращении их рода в «Пестрых историях» (I, 19) начинает следующими словами: «Существует общеизвестный и для всех доступный рассказ» (δημώδες λόγος καὶ ἐς πάντας ἐκφοιτήσας) о том, как погиб Сибарис, вместе с тем «есть кое-что, большинству неизвестное; об этом-то я и буду говорить» (ἃ δὲ οὐκ ἔστι τοῖς πολλοῖς γνώριμα ταῦτα ἐγὼ ἐρῶ). Рассказывая о трагическом поэте Агафоне и некоем Павсании из Керамика (II, 21), Эли-ан замечает: «Об этом говорится повсюду, я же буду говорить о том, что известно не всякому» (καὶ τοῦτο μὲν διατεθρύληται: ὃ δὲ μὴ ἐς πάντας πεφοίτηκεν, ἀλλ' ἐγὼ ἐρῶ).
Интерес к недоступному и забытому материалу присущ и Героду Аттику. Он воспроизводит в своих декламациях язык Фрасимаха и Крития (Philostr. Vit. Soph. II. P. 564), а не Платона именно потому, что они были прочно забыты, и никем из риторов до него не изучались, в то время как Платона или Демосфена хорошо знали многие.
Авл Геллий, автор интересный, прежде всего как популяризатор теоретических установок второй софистики, писатель не глубокий, но стремившийся ни на шаг не отстать от своего времени и на лету ловивший каждое слово Герода Аттика или Фаворина, при отборе материала руководствуется двумя критериями: его интересует древнее и притом непременно малоизвестное[277]. Авл Геллий хорошо знаком с текстами Катона Старшего и Гая Гракха. Рассказывая (VI, 3, 48) о речи Катона «За Родосцев» (Pro Rhodiensibus), которая входила в пятую книгу «Начал», он полемизирует со знаменитым Туллием Тироном. Тирон в письме к Квинту Ак-сию критиковал Катона и, вероятно, довольно резко. Геллий рассматривает каждое замечание Тирона в отдельности, сопоставляет его с текстом речи, доказывает несостоятельность данного замечания и затем переходит к следующему по такой же схеме. В заключение он делает выписки из речи Катона, с тем чтобы обратить внимание читателя на те места катоновского текста, которые Тирон упустил из виду. Становится ясно, что о Катоне Геллий судит не по тем выдержкам, которые он нашел у Тирона, а по оригинальному тексту речи. Везде, где только может, Геллий разыскивает древние и мало кому известные рукописи. Так, в Патрах (в библиотеке Patrensis) Геллий нашел древний (verae vetustatis) список «Одиссеи» Ливия Андроника (XVIII, 9, 5), в Тибуре (в библиотеке Tiburs) он обнаружил рукопись Клавдия Квадригария (IX, 14, 3), в которой ему удалось найти древние грамматические формы. Наконец, вместе со своим другом Юлием Павлом (вероятно, одним из учеников Фронтона) в книжной лавке на рынке apud Sigellaria (V, 4) Геллий обнаружил Annales Фабия Пиктора «в хорошем и, безусловно, древнем списке» (bonae atque sincerae vetustatis). У грамматика Фида Оптата он видел список второй книги «Энеиды» удивительной древности (mirandae vitustatis) и записал рассказ об обстоятельствах ее приобретения (II, 3). Возвращаясь из Греции, Геллий сошел с корабля в Брундизий и сразу увидел, что кто-то продает книги (IX, 4). «Я тотчас бросаюсь к книгам, все это были греческие книги, полные чудес и побасенок о вещах неслыханных и невероятных, но писателей древних и значительных (non parvae auctoritatis): Аристея Проконесского, Исидора Никейского, Ктесия, Онесикрита, Филостефана и Гегесия. Свитки эти долгое время где-то валялись и имели ужасный вид. Я, тем не менее, заинтересовался ими и, спросив о цене, привлеченный их удивительной и неожиданной дешевизной, покупаю большинство этих книг за ничтожную плату и в течение двух следующих ночей поспешно просматриваю от начала до конца» (перевод наш – Г.Ч.). Приведенный отрывок как нельзя лучше иллюстрирует психологию Геллия как писателя. Будучи прежде всего ритором, знатоком и, главным образом, ценителем хорошего стиля, он, конечно, не интересовался безыскусными по языку и малоправдоподобными сочинениями парадоксографов. Но когда в его руки попадает старая библиотека какого-то любителя подобной литературы, Геллий «тотчас жадно бросается» (statim avide pergo) к этим свиткам. Раз книга редкостная и древняя, она интересует Геллия, содержание при этом уже не играет никакой роли.
Погоня за редкостями и боязнь повторить то, что было «хорошо рассказано раньше» (см.: Paus. II, 30, 4 – εὖ προειρημένα), с одной стороны, и характерное для второй софистики в целом
