— По крайней мере,— думал Мишель,— меня нельзя будет обвинять ни в корыстолюбии, ни в разсчетливости, ни в трусости. Все скажут: он сумашедший, но никто не станет презирать меня. В том, что я делаю, есть известная доля величия и всем придется признать это. Это посмеет бросить камнем в человека, который добровольно отказывается от всего? — раздумывая таким образом, Мишель невольно заметил, что общественное мнение значит для него больше, нежели он сам предполагал.
— Не все ли мне равно, что скажут,— продолжал он свои размышления. Но Тесье отлично знал, что это ему далеко не все равно, и навязчивыя мысли преследовали его; он отделывался от них только погружаясь в сладкия думы о Бланке, которая наконец-то будет принадлежать ему! Он мысленно видел себя с любимой женщиной далеко, далеко, на каком-либо из островов Средиземнаго моря, на залитой южным солнцем отмели, или подле одного из итальянских озер; словом, в рамке пейзажа, точно нарочно созданнаго служить приютом блаженства. Бывало, во время своих быстрых, как сон, путешествий, проносясь мимо этих очаровательных мест, он думал: хорошо бы здесь быть счастливым!
Где-то далеко, далеко, на безконечно большом разстоянии люди будут страдать, волноваться, бороться, а они с Бланкой ни о чем не узнают и никто не услышит больше о них самих. Они забудут о внешнем мире, не касающемся их, забудут всех посторонвих, чужих людей. Но тут мысли Мишеля прерывались; предвкушаемое счастье омрачилось тенью; среди сладкой мечты, ему слышался тяжкий, печальный вздох когда-то любимых близких и этот вздох, чудилось ему, всегда будет звучать вечным упреком. Тесье удавалось, хотя и с большим трудом, отгонять эти навязчивыя мысли.— Что сделано, то сделано,— размшшшл он.— Решение принято безпокоротно, его так же невозможно изменить, как совершившийся факт.
После объяснения с женой, вечером, Мишель писал Бланке:
“Дорогой друг мой, мы с Сусанной пришли к очень важному соглашению, оно положит предел нашим безвыходным терзаниям. Сусанна поняла, что для нашего положения необходимо найти развязку; она увидала, что то, чего она тогда потребовала, ни к чему не повело, так как разлука не разъединила нас с вами. Я ей разсказал обо всем, что произошло сегодня, вернее, только намекнул об этом; из моих слов она, очевидно, заключила, что наша любовь ;— ;сильнее всех препятствий и неожиданно предложила мне развод. Кажется, давно, еще с нашего пребывания в Аннеси, где нам обоим жилось так тяжело, она думала о нем. Мне тоже часто приходила в голову эта мысл; но я бы никогда первый не заговорил о разводе, так как такое разрешение вопроса казалось мне всегда страшной несправедливостью. Я и до сих пор считаю развод несправедливостью, а между тем соглашаюсь на него. Не думайте, что я ухватился за предложение Сусанны как за спасительный буек; нет, я изложил ей все последствия развода для меня, для нея и для детей; моя жена, предвидя мои возражения, опровергла их, и я думаю, она права. Важнее всего вопрос о детях; я чувствую, сколько в нем действительно ужаснаго, но также для; ;меня ясно, как день, и то, что нам с женой невозможно жить вместе; нас связывают только искусственныя узы и оне грозят превратиться в невыносимую цепь. Развод только оформит то отчуждение, какое уже существует на деле. Полная разлука будет легче. Перед отьездом из дому (я уеду завтра вечером), я еще в последний раз поговорю с Сусанной; нам с ней необходимо условиться насчет процесса, он будет очень сложен, потому что нельзя получить развода без причины. Нам придется придумать повод, так как, понятно, ваше имя не должно быть упоминаемо. Нам всем выгоднее, чтобы было как можно меньше пгума. Сусанна не на столько мелочна, чтобы из ревности, или обиды компрометировать нас; мы сохраним нашу тайну, но мне придется во всем сознаться де-Торну, который вместе со мной руководит нашим делом в палате; он имеет полное право узнать, почему я бросаю свою карьеру; я забыл вам сказать, что отказываюс от общественной деятельности и завтра же посылаю просьбу уволить меня из числа депутатов. Если нам удастся скрыть мои дальнейшия намерения, я немедленно, после развода, уеду на несколько времени и, когда меня достаточно забудут, вернусь, чтобы просить вашей руки; в противном случае, мы обвенчаемся сейчас-же после процесса и скроемся вместе.
“Я так хорошо вас знаю, что нисколько не сомневаюсь в том, какое впечатление произведет на вас мое письмо, отлично понимаю, что не обрадую вас им, что теперь тысячи угрызений совести начнут терзать вашу душу. Не мучьте себя, Бланка. Если кто нибуд виноват во всем этом, то именно я один, заставивший полюбить себя. Кроме того, я твердо верю, что свету мы будем казаться преступнее, нежели есть на самом деле; мы столько страдали, боролись, согласились на тяжкую жертву и были готовы продолжать ее нести; но разве мы могли вырвать из сердца все, даже воспоминания? Если нам теперь приходится сдаться, то только потому, что та, которая одна могла дать нам свободу, освобождает нас; я знаю, свет нас осудит очень строго, он бы отнесся к нам снисходительнее, если бы мы были не так честны, я же убежден, что никто в подобных обстоятельствах не мог бы поступить менее преступно, нежели мы. Я очень рад, что могу сказать себе это именно в ту минуту, когда вся моя совесть глубоко потрясена, не стану от вас этого скрывать, да и что бы вы подумали обо мне, если бы я накануне отречения ото всех моих самых давнишних привязанностей не мучился и не тосковал? Я ничего больше не прибавлю: теперь я не могу, не смею говорить о моей любви, да и вы бы не захотели меня слушать.
“Прощайте, дорогая. Еще раз прошу: не противьтесь тому, что уже сделано. Несколько дней не пишите мне. Очень может быть, что в виду всего происходящаго, станут распечатывать мои письма и дня в два все узнается. Мишель”.
Это письмо Мишель окончил довольно поздно. Утром рано он отправил его, приказал лакею приготовить все нужное для путешествия, а сам поехал к де-Торну.
Депутат собирался на свою ежедневную утреннюю прогулку верхом.
— Вы сегодня не поедете в Булонский лес, мой милый друг,— спокойно сказал ему Тесье,— мне необходимо сейчас же поговорить с вами.
Де-Торн очень не любил нарушать своих гигиенических привычек, но ничего не возразил; несколько недовольным жестом он пригласил Мишеля пройти в свой кабинет.
— Какое такое важное дело могло случиться? Не свергаем ли мы после завтра министерство? — спросил он.
— Нет,— ответил Мишель,— совсем другое… я хочу с вами поговорить лично о себе, сообщить вам новость, которая вас несколько удивит: я начинаю бракоразводный процесс.
Как ни привык де-Торн всегда оставаться непроницаемо спокойным, но в эту минуту у него вырвался жест изумления, а его черты изобразили испуг.
— Что вы говорите, это невозможно, Тесье, это-бы погубило вас!…
— Я знаю, что я пропал,— сказал Мишель,— по крайней мере, в том смысле, какой вы придаете этому слову, тем не менее все будет так, как я говорю, и вы первый узнаете эту новость.
Де-Торн, заложив руки за спину, шагал взад и вперед по кабинету.
— Причина? — наконец резко спросил он.
— Нужно-ли, мой друг, объяснять вам ее? Это почти ни в чему не послужит; вряд ли вы поймете меня. Но вы больше всех остальных имеете право знать истину: для развода есть причина и будет предлог. Предлог придумают поверенные, причину же мы, по возможности, постараемся сохранить в тайне. Говоря без оговорок, я развожусь, чтобы жениться на молодой девушке, которую люблю.
Де-Торн поднял руки к небу.
— Вы с ума сошли,— вскрикнул он.
— Нет, де-Торн,— спокойно продолжал Мишель,— я не сумасшедший, а влюбленный человек; да, я просто влюблен. В мои лета, в моем положении это необыкновенно, я знаю, но это так. Что станете делать? В жизни встречаются обстоятельства, с которыми приходится считаться. Больше двух лет я борюсь, противлюсь чувству и никто не видит этого. Я вам не разсказываю всей истории. К чему? Вы практик, и вас главное интересует результат; его вы и знаете.
Де-Торн молча думал. Этот человек привык никогда ни в чем не отчаяваться:
— Может быть, удастся еще все уладить,— пробормотал, наконец, он.
— О, нет,— отвечал Мишель,— уверяю вас, тут ничего придумать нельзя. Устроить видимое согласие между министерскими партиями трудно, а уладить вопросы подобнаго рода еще труднее.
— Несчастный, у вас есть жена, дети…
Мишель потерял некоторую долю своего полнаго хладнокровия.
— Да,— ответил он глухо,— это-то и есть самое тяжелое, самое ужасное. Но моя жена, де-Торн, поняла, что развод необходим, что его избежать нельзя, что это будет более достойно нас обоих. Я раньше нея думал о таком исходе, однако, первый ни за что бы не заговорил о нем. Она сама предложила развод.
Де-Торн пожал плечами, презрительно сказав:
— Это, если хотите, очень возвышенно, но совершенно безсмысленно. Ваша жена прежде всего должна была думать о детях.
