— Но вы, сами! Это полное отречение…
— Да, я отказываюсь от всего, что имею, от всего, что еще мог бы иметь, от честолюбия, от возможности приносить добро, и делаю это, не скажу без сожалений, но вполне сознательно. Я хочу стушеваться и, если возможно, быт счастливым.
— Вы не уверены в этом?
— Во всяком случае я буду страдать иначе, а эта стоит жертвы, поверьте мне… Да, я отказываюсь от всего, и исчезаю… Когда вы услышите, как злословят на мой счет, друг мой, не трудитесь меня защищать.
Де-Торн начал отчаяваться в успешности своей аргументации.
— Позвольте мне еще договорить,— сказал он, удерживая Мишеля, который, протягивая ему руку, встал,— не думайте что наша партия бросит вас; она знает, что вы ея сила, ея душа, и всегда поддержит вас, как бы это ня было трудно; мы будем со всей энергией защищать вас, покроем нашим авторитетом; ведь французы все таки не шотландские пуритане и вам нечего опасаться участи Парнеля.
— Неужели вы думаете, что я захотел-бы разыграть эту роль? — с живостью возразил Мишель,— с страстным вниманием я следил за его жизнью, видел, как он боролся и погиб. Он почти велик; во всяком случае, это был честный человек, иначе он бы не умер. И что же? Сопротивление только уменьшило его значение; безполезная энергия, употребленная им при падении, только испортит последния страницы его истории… Нет, нет, ;я ;чувствую, знаю, что, когда делают то, что я готовлюсь сделать, можно сохранить собственное достоинство только стушевавшись, заставив забыть себя. Мои сторонники могут выбросить меня за борт, как ненужный балласт, или попытаться защитить меня. Пусть они думают только о том, что выгоднее для дела, оставив в стороне мои натересы. У меня их больше нет… Я осужден и сам привожу в исполнение приговор — изгоняю себя… Прощайте!
— Тесье, умоляю, хоть сегодня не делайте ничего безповоротнаго, подождите дня два, день, подумайте еще.
— Нет, нет, я уже все обдумал и мои размышления не были настолько сладки, чтобы мне снова хотелось перебирать их. Как друг, протяните мне руку, простите меня за то, что я вам причиняю затруднения, не поминайте лихом и не приписывайте моему исчезновению того значения, какого оно не имеет. Я погибший в бою солдат, вот и все. Вы, живущие, идите вперед и, если нужно, топчите трупы убитых братьев; ведь они не чувствуют наступающих на них ног!..
В то время, как Мишель входил в де-Торну, Бланка Эстев ехала в дом Тесье.
— Г-жа Тесье дома? — спросила она у незнакомаго ей слуги.
— Г-жа Тесье не принимает.
— Отнесите ей мою карточку, меня она пожелает видеть.
Слуга колебался.
— Мне необходимо говорить с ней,— прибавила Бланка.
Слуга наконец ушел и скоро вернулся за молодой девушкой.
И раньше уже Бланка была взволнована, а когда она воша в гостиную, с которой у нея соединялось столько восмининаний, ее охватило жгучее чувство внутренней боли. Все было по прежнему в этой комнате; Бланка смотрела на знакомыя вещи и невольно думала, что только оне одне и не изменились здесь. Наконец в гостиную вошла Сусанна; она была спокойна тем принужденным спокойствием, какое является у людей, твердо решившихся на что либо. Тоже выражение было и на лице Тесье, когда он говорил с де-Торном.
Бланка подошла к жене Мишеля и сказала ей дрожащим голосом:
— Я узнала обо всем, что случилось вчера. Я не могу, я не хочу принять вашей жертвы… Я легкомысленна, виновна, но не безсердечна. Конечно, в ваших глазах для меня нет оправданий, в моих собственных я нахожу извинение себе в том, что страшно несчастна. Если вы потребуете, я уеду из Парижа куда нибудь очень далеко, я никогда больше не увижу его, но я не хочу составить несчастье вашей семьи, разрушить ваш домашний очаг, погубить его…
Сусанна слушала и ея лицо было спокойно, взгляд ясный, а на губах показалась невеселая усмешка. Она села сама и жестом указала Бланке на кресло.
— Бедное дитя,— сказала молодая женщина; искусственная кротость ея тона мало скрывала горькое направление мыслей.— Бедное дитя! Неужели вы думаете, что еслибы я могла еще сохранить его, я бы вам его отдала? Разве вы думаете, что и у меня нет эгоизма? Не восхищайтесь мною; между нами невозможна борьба великодушия. Вы говорите так, точно еще можете хотеть или не хотеть; то, что должно было случиться, уже совершилось, я склоняюсь перед судьбой. Поступите и вы по моему примеру и, без сопротивления, подчинитесь ей.
— Нет,— возразила Бланка,— это было бы несправедливо, несправедливо и жестоко! Вам только горе, а вдруг я, крадущая у вас все, буду счастлива!
— Будете счастливы? Вы в этом уверены? Но и у меня есть утешение — дети. Я покинута, страдаю, это правда, но за то между вами с ним вечно будет стоять раскаяние. Неужели вы находите, что моя участь хуже вашей?
— Вы сами видите, что то, чего вы требуете, немыслимо. Он не такой человек, чтобы вынести раскаяние. Он бы слишком страдал…
— Я не знаю, будет-ли он страдать или нет и не хочу знать этого. Скажу откровенно, я столько вывесла, что его горе меня мало трогает.— Не хотите-ли вы, чтобы я еще плакала над его судьбой? У меня не может быть такого романическаго воображения, как у двадцатилетней девушки, я уже пережила возраст, когда всем жертвуют радя любимаго человека. Повторяю: ни его, ни вас я не брала в разсчет, а заботилась только о себе. Одно нужно: кончить все это и именно кончить таким образом. Ни вы, ни он не имеете сил забыть; у вас никогда и не будет достаточно сил для этого, или-же оне явятся слишком поздно. И вы хотите, чтобы я насильно удерживала его, чувствуя, что он отшатнулся от меня, ненавидит, желает, быть-может, избавиться от помехи.
— О,— вскрикнула Бланка,— как вы можете думать, чтобы когда нибудь подобная мысль…
Сусанна перебила ее, пожав плечами:
— Почему-же нет? О, я допускаю, что он, пожалуй, открыто никогда не пожелает моей смерти, но он будет думать о ней и я когда нибудь замечу это… Впрочем, зачем даже идти так далеко; подумайте, хорошо ли нам будет жить вместе, после того, как подобныя воспоминания и недоверие погубят последние остатки привязанности. Нет, нет, видите, есть положения, в какия попасть женщина никогда не может согласиться.
— Но разве я то могу стать в то положение, какое вы мне создаете ценой вашего счастья и страшнаго скандаиа? Вы из собственнаго уважения уступаете мне его, и я из уважения к себе отказываюсь от него!
— Отказываетесь? Но вы не можете от него отказаться; он ваш… вы сами взяли его… Вам не за что благодарить меня, я не приношу вам его в дар, а просто говорю, вы отняли его — берите! О, конечно, в начале вы не думали, что дело примет такой оборот! Господи, я не считаю вас обоих хуже, нежели вы есть на самом деле, не обвиняю в низком разсчете! Как неосторожныя дети, вы играли с любовью, не спрашивая себя, куда это вас заведет, и надеясь иметь возможность управлять ею. Потом, как всегда случается, любовь ваша создала то положение, в каком мы теперь очутились все. Страсть держит вас в своей власти и вы не можете освободиться от ея тирании, да еслибы и могли, то не захотели бы. Я теперь понимаю, что это не вполне ваша вина, так как и вы, и он лучше того, что делаете.
Бланка слушала, не вполне понимая смысл речей оскорбленной женщины.
— Как вы добры,— сказала она и хотела взять руку Сусанны.
— Дайте договорить,— продолжала молодая женщина, отстраняясь,— не восхищайтесь моей добротой. Право, мне почти жаль вас, до такой степени вы мало сознаете то, что вы делаете, и что вас ожидает. Если бы вы поняли меня, вы бы догадались, что я прощаю вас, потому что сами то себя вы никогда не простите. Видите-ли, в моем прощении кроется месть.
Бланка испуганно смотрела на нее.
— О, кончим — проговорила Сусанна,— этот тяжелый и ненужный разговор.— Прощайте, вы знаете дорогу.
Жена Тесье ушла первая, точно она была чужой в этом доме.
На лестнице Сусанна столкнулась с Мишелем. Он шел к себе в кабинет; муж и жена поздоровались легким наклонением головы. Оба были непроннцаемо спокойны и холодны.
Долго просидел Мишель в кабинете, приводя в порядок бумаги. Большую часть он их сжег, оставил только несколько необходимых документов. Между деловыми письмами у него хранилось несколько незначительных записов Бланки. Он перечитал их и тоже бросил в камин. Огонь весело пожирал все, что до сих пор составляло жизнь Тесье. Мишель взглянул на маленькую связку писем и портфель с документами, невольно прошептав: “Только-то!” Его прежде загроможденный стол теперь был пуст; присев в нему, Тесье твердым почерком написал просьбу об отставке, потом еще несколько коротких писем.
Окончив все, он несколько минут задумчиво сидел в кресле, смотря на давно знакомыя вещи, которых он больше никогда не увидит, и в его уме роились воспоминания, связанныя с ними.
— Неужели это правда,— вдруг подумал он, и сейчас же ответил громко:— еще-бы!
Тесье встал, прошелся по вабинету, позвонил камердинера.
