Я только успел подумать, как император сказал:
- Да, вы правы, свое уединение я делил... вы знаете - с кем... Горел огромный камин... и по вечерам мы молча сидели подле него...
Я хорошо знал эту историю, ее в подробностях рассказал мне дальний родственник героини словоохотливый князь Р.
Император увидел ее впервые в Варшаве на балу. Ей было 18 лет. Графиня Мария Валевская, хрупкая красавица с золотыми волосами. Она была из знатного обедневшего рода. Ее отдали замуж за графа Валевского, внучка графа была старше ее на десять лет.
Император забросал ее письмами. Она не отвечала. Он написал: "Бонапарту женщины отказывали, но Наполеону - никогда!" Она вновь не ответила. Но великий дипломат сочинил, наконец, нужное письмо: "О, если бы Вы захотели! Только Вы одна можете преодолеть преграды, разделяющие нас. Придите, и Ваша родина станет мне еще дороже, если Вы сжалитесь над моим сердцем..."
После чего и состоялся этот трагифарс. Вся многочисленная родня уговаривала несчастную Марию изменить престарелому мужу во имя восстановления независимой Речи Посполитой. Именно это ловким намеком пообещал в своем письме император... И свершилось... А потом он умолил ее приехать в замок...
- Весь день я работал: писал приказы, диктовал письма, читал донесения... Она приехала ко мне, пожертвовав многим, для нее - всем... Чтобы видеть меня лишь глубокой ночью и просыпаться утром уже на пустом ложе. Я чувствовал ее нервность - ей казалось, что я не оценил ее жертву. И однажды, тем редким вечером, когда я не работал и мы сидели вдвоем у камина, я перечислил ей некоторые (чтобы не утомить ее) дела, которыми я занимался в тот день. "Испанские дела". Испанский король обещал поставить в мою армию пятнадцать тысяч солдат, но пока я не получил никого, и пришлось написать об этом глупцу Бурбону, и людям, на него влиявшим, и нашему послу, влиявшему на этих людей. Затем я писал приказ о "ревизии прусских земель". Их следовало описать для определения будущей контрибуции. Мне предстояло сломить наглость прусского короля, который, укрывшись в Мемеле, несколько воспарил духом, уповая на действия русского союзника. К сожалению, вместо того чтобы стереть с лица земли его самозванное разбойничье королевство, я предложил ему суровые... очень суровые условия мира, но он посмел заартачиться. Он верил в войска Александра... Кстати, армию русских возглавлял генерал Беннигсен, как мне донесли - один из главных убийц отца русского царя. Он нанес последний удар и наступил ногой на труп несчастного Павла... И сын поручил свою армию убийце отца! А после этого посмел приказать, чтобы с амвона церквей меня объявляли Антихристом, который предался сразу Синедриону и Магомету. Только невежество могло выдумать этакую чушь! В это время я преподнес ответный подарок русскому царю и куда посерьезнее - турки развязали войну с русскими. Из замка я следил, чтобы султан действовал энергично... Однако меня беспокоил Париж. Я стремился преодолеть отдаленность этого опасно своенравного города, посылая туда ежедневно курьеров. Но напряжение возрастало - биржа отреагировала падением бумаг на трудности кампании, мадам де Сталь осмелилась слишком язвить в салонах, литературные журналы были полны намеков на отсутствие свободы слова, министерство финансов делало ошибки в отчетах, покрывая воровство. Мне пришлось послать распоряжения о мадам де Сталь, и она была изгнана из Франции, чтобы напомнить остальным - я не Людовик Шестнадцатый. Пришлось позаботиться и о Германии. Для примера немецким издателям (а заодно и французским) я приказал расстрелять книгопродавца, который торговал брошюрами, возбуждавшими население против Франции... Но я понимал всю ничтожность этих мер - только великая военная победа могла успокоить всех. В замке я разработал подробный план кампании... Проблема продовольствия стала моей головной болью... Польские крестьяне были нищими, с них нечего было взять. Из Парижа провиант приходил с перебоями. К тому же в этой местности мало рек и для перевозок нужно небывалое количество лошадей... Но я не сомневался - победа не за горами, я добуду ее уже ранней весной... И тогда я - хозяин мира!
Он остановился, вспомнив, что не закончил рассказ о женщине.
- Да, Мария... Я ей сказал тогда: "Я всю жизнь так работаю. Раньше я был желудем, одним из многих желудей, теперь я дуб, который должен питать свои желуди. Мне нравится эта роль. Но для тебя я хочу вновь стать маленьким желудем". Однако дела, дела... И по-прежнему нам оставалась только глубокая ночь. - Император усмехнулся. - Любил ли я ее? Во всяком случае, я писал ей смешные, совсем юношеские письма: "Мария, Мария, моя первая мысль о тебе... Мы будем общаться так... если я прижму руку к сердцу, ты поймешь: оно целиком твое. Но в ответ прижми цветы к груди, чтобы и я знал о твоей любви. Люби меня, моя чаровница! Не выпускай цветы из прелестных рук..." И она прижимала... не выпускала. Но ей не было двадцати, а мне шел уже четвертый десяток... Каков глупец! Счастливый тогда глупец. Прощаясь, она подарила мне кольцо с надписью: "Если ты меня разлюбишь, помни - я буду продолжать любить тебя".
Император произнес эти слова почти сердито. Он будто очнулся.
- Вы записали? Надеюсь, вы поняли - это надо уничтожить! И на будущее: коли я рассказываю подобное, никогда не записывайте...
Зачем же он это рассказывал? А все затем же - ему хотелось вновь очутиться там...
И он продолжал:
- Уже весной я стал готовить армию к решающей битве. В мае мы взяли Данциг, открыв дорогу на Россию. И все тот же цареубийца Бенигсен решил атаковать меня с фланга у Фридланда. Этого я и хотел. Они оказались зажатыми у излучины реки. Хуже позиции трудно было придумать. Они были обречены.
День сражения. Стояли чудные дни, какие бывают порой в самом начале июня. Очень теплая была весна.
Бой начался на рассвете. Я смотрел с холма, как вставало солнце, как строились в колонны русские. Они не знали, что всё для них уже кончено. Сколько их, радующихся сейчас солнцу и утру, будут лежать на этом поле... Огонь открыли корпуса Ланна и Мортье... Потом в бой пошла кавалерия... Как живописно зрелище кавалерийского сражения... особенно в солнечный день! Солнце играет на саблях, сияние кирас, бег великолепных лошадей по зеленому полю... А к пяти часам вечера я приказал завершать дело. Русские к тому времени были оттеснены к реке. Ней овладел высотами за их спиной. После сокрушительной бомбардировки он захватил Фридланд и мосты через реку... Я приказал сжечь мосты, и теперь русские были в ловушке - они не могли отступить. Это был конец.
В наступивших сумерках моя пехота и кавалерия полукольцом окружили их у самой реки. Вперед выдвинулась конная артиллерия, и ядра посыпались на несчастных. Им надо было сдаваться, но они предпочли смерть в реке. Они потащили вброд свои пушки, но оказалось, что брода не было. Я видел, как они тонули под нашими ядрами... крики, вопли. Тяжелые гиганты - русские кавалергарды в сверкающих кирасах на красавцах конях под ураганным огнем моих пушек срывались в реку с высокого песчаного берега... Итог: двадцать пять тысяч убитых и раненых, восемьдесят орудий.
Победа была полная, правда, знамен я взял всего семь и пленные оказались по большей части ранеными... Как и при Прейсиш-Эйлау, они предпочитали умереть, но не сдаться...
Вскоре пал и Кенигсберг с щедрыми запасами столь нужного мне провианта. Теперь вся территория вплоть до Немана, за которым начиналась Российская империя, была моя. Я мог ждать самых выгодных предложений от Александра. Шпионы из царской ставки сообщили мне о разговоре царя с его братом Константином. Константин участвовал в сражении при Фридланде и своими глазами видел гибель кавалергардов - весь беспощадный разгром. И у него хватило ума сказать царю: "Если вы хотите продолжать войну, не лучше ли дать по пистолету каждому солдату, чтобы они могли пустить себе пулю в лоб? Потому что в следующем сражении они наверняка погибнут!.." И Александр попросил мира.
Император усмехнулся.
- Я предложил великолепную, очень зрелищную картину мирных переговоров, которая безоговорочно была принята царем. Посредине Немана построили два плота - большой и малый (для свиты). Бревна укрыли красными коврами. На плотах воздвигли большой и малый шатры с моими и царскими вензелями. По обоим берегам реки выстроились наши войска, ставшие свидетелями моего торжества...
Шпионы рассказывали, как воспринимали меня тогда молодые русские офицеры - так же, как когда-то в юности я воспринимал Александра Македонского, Юлия Цезаря. Я был для них ожившей легендой, возвращением времен античных героев. И еще осуществленной мечтой, к которой каждый тщеславный юнец теперь стремился! Я был доказательством возможности невозможного... и они старались не замечать величайшего унижения их царя и религии. На виду у своей армии их государь должен был обнять человека, которого еще вчера его церковь именовала Антихристом и которого он сам поклялся победить...
