Вадим Козовой называл стихотворение «Единственные дни» последним лирическим шедевром Бориса Пастернака, который не успел украсить тетрадь Юрия Живаго.
ЕДИНСТВЕННЫЕ ДНИ
На протяженьи многих зимЯ помню дни солнцеворота,И каждый был неповторимИ повторялся вновь без счета.<…>Я помню их наперечет:Зима подходит к середине,Дороги мокнут, с крыш течет,И солнце греется на льдине.
И любящие, как во сне,Друг к другу тянутся поспешней.И на деревьях в вышинеПотеют от тепла скворешни.
И полусонным стрелкам леньВорочаться на циферблате,И дольше века длится день,И не кончается объятье.
Март 1959 «ПЕРЕД КРАСОЙ ЗЕМЛИ В АПРЕЛЕ…» (Последнее стихотворение Бориса Пастернака)
Об этом стихотворении Ольга Всеволодовна рассказала:
В апреле 1960 года на Пасху приехала из Германии Рената Швейцер. Боря вел с ней оживленную переписку с весны 1958-го, отмечал ее литературный дар и талант. Рената, как говорил Боря, сама писала неплохие стихи. Борю восхитило присланное ею стихотворение древнекитайского поэта о запахе мандарина и женщины.
Рената прислала его в ответ на откровенное письмо Пастернака о своей жизни и близких ему по духу женщинах. В этом письме, переправленном с нарочным через Рим, Боря писал: «Лара моего романа — Ольга Всеволодовна Ивинская. <…> Когда ты приедешь в Переделкино, я поведу тебя к Ольге, где идет моя настоящая жизнь и собираются близкие по духу люди»[183].
Когда Рената приехала в Переделкино, Боря привел ее в наш дом у шалмана. На встрече Боря оживленно и радостно исполнял роль переводчика. Рената была счастлива, много смеялась и просила меня «одолжить Борю хотя бы на месяц», пока у меня заживет раненая нога. Она забавно рассказала, как совсем недавно у нее с ногой происходило то же самое. Боря влюбленно смотрел на нас и шутил на тему мудрости султанов, которые имеют по несколько жен. Рената, получившая в письме от Пастернака несколько его фотографий, одну из них назвала «образом русского султана» и предлагала стать его «первой германской женой».
Мы строили радужные планы на будущее, на новые встречи, быть может, и в Берлине, куда Бориса Леонидовича уже несколько раз приглашали.
— Как прекрасна жизнь, когда встречаются близкие по духу люди! — восклицал Боря.
После отъезда Ренаты Боря пришел ко мне в возбужденном состоянии и повторял:
— Надо жить, как сердце велит, и надо уходить от фальши. Нельзя бесконечно надевать на себя личину безразличия в кругу ничтожеств и краснобаев. А те, без которых нет настоящей жизни, находятся в черном теле.
Так зазвучала вновь тема его прошлогоднего несостоявшегося решения уехать со мной в Тарусу. В те апрельские дни 1960 года Боря написал стихотворение «Перед красой земли в апреле»[184].
Перед красой земли в апрелеОпять как вкопанный стою.Но север держит в черном телеТебя, родимую мою.<…>Зачем отмалчиваться робко,Свое заветное тая,Зачем расхлебывать похлебку,Которую варил не я.
Столом с посудой лучше грохну,Пускай и отобью кулак,Но с общим стадом не заглохнуВ толпе ничтожеств и кривляк.
В компании личин и куколКомедии я не ломалИ в тон начальству не сюсюкалВ толпе льстецов и прихлебал.
Апрель 1960 «ГЕФСИМАНСКИЙ САД»
Когда мы говорили с Ольгой Ивинской о стихах из тетрадки Юрия Живаго, я спросил, почему завершающим стихотворением романа стал «Гефсиманский сад». Ольга Всеволодовна вспомнила дни, когда Пастернак завершил работу над романом:
Когда Боря закончил вторую часть, он как-то спросил у меня:
— Как ты думаешь, каким должно быть заключительное стихотворение романа?
Я отвечаю, что главным стихотворением считаю ошеломляющую «Рождественскую звезду».
— Да, да, — соглашается Боря, — и потому ее нельзя ставить в конце романа. Она должна быть в гуще всех стихов Живаго, как вершина. И знаешь, роман они не разрешат напечатать по многим причинам. Нет там мысли о светлом будущем, которое они все еще сулят, сея на пути в никуда гибель и разрушение. Олюша, я успел завершить самый главный труд моей жизни, за который не стыжусь перед будущим. Знаю, что за него меня погонят на Голгофу. Быть может, лишь тебе после моей смерти удастся опубликовать роман со всеми стихами Живаго. А подачки в виде печатания урезанных главок и отдельных стихов из романа мне не нужны. Но не может такая подневольная и бездушная жизнь продолжаться вечно. Об этом я писал в дни отчаяния после твоего ареста[185] в стихотворении «Гефсиманский сад». Потому оно завершит тетрадь Юрия Живаго, — заключил наш разговор Боря.
Вы понимаете, почему я не могла написать об этом в своей книге о Пастернаке? Даже за то, что было мною рассказано в ней, я получила множество злобных угроз от советской писательской братии и представителей органов. Как мне передавали друзья, шли доносы с требованием предать меня суду за разглашение «закрытых материалов» собрания советских писателей, где злобной травле подвергли Пастернака. Его изгнали из Союза писателей и потребовали «выслать предателя из страны». Я думаю, меня спасло то, что власти решили сделать вид, будто моей книги вообще не существует. Ведь советские власти, как и я, считали, что эта книга при моей жизни не выйдет в России[186].
«Гефсиманский сад» пророчески предвосхитил огромный интерес столетий к творчеству Бориса Пастернака. Этому интересу способствовала и талантливая книга Ольги Ивинской «В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком». Прочитав ее, известный знаток русской литературы Глеб Струве написал: «Несмотря на ГУЛАГ, Лара выполнила данное Пастернаку слово. Она будет долго жить в своих словах, написанных ею как пленником времени. Ее мощное писательское дарование — великолепное описание людей и событий — даст этой книге долгую жизнь. Пастернак знал, что делал, когда выбрал Ивинскую источником своего вдохновения».
ГЕФСИМАНСКИЙ САД
Мерцаньем звезд далеких безразличноБыл поворот дороги озарен.Дорога шла вокруг горы Масличной,Внизу под нею протекал Кедрон.<…>Смягчив молитвой смертную истому,Он вышел за ограду. На землеУченики, осиленные дремой,Валялись в придорожном ковыле.
Он разбудил их: «Вас Господь сподобилЖить в дни мои, вы ж разлеглись, как пласт.Час Сына Человеческого пробил.Он в руки грешников себя предаст».<…>Неужто тьмы крылатых легионовОтец не снарядил бы мне сюда?И, волоска тогда на мне не тронув,Враги рассеялись бы без следа.
Но книга жизни подошла к странице,Которая дороже всех святынь.Сейчас должно написанное сбыться,Пускай же сбудется оно. Аминь.
Ты видишь, ход веков подобен притчеИ может загореться на ходу.Во имя страшного ее величьяЯ в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,И, как сплавляют по реке плоты,Ко мне на суд, как баржи каравана,Столетья поплывут из темноты.
1948 «РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА»
В одной из первых бесед с Ивинской я спросил, как родилось такое ошеломляющее стихотворение — «Рождественская звезда». Ольга Всеволодовна вспомнила дни первых встреч с Борисом Пастернаком, которые ранее описала в своей книге, но в своем рассказе существенно дополнила:
Если для меня встреча с Борей и его любовь стали каким-то озарением, открывшим мне высший смысл жизни, то для него наша встреча стала встряской, которая пробудила Бориса Леонидовича от странной, многолетней творческой спячки. Ему вновь, как когда-то давно, в период «Сестры моей — жизни», строку стало диктовать чувство. Такого творческого всплеска к 56 годам жизни Пастернак уже не ожидал и был этим сильно удивлен. Провожая меня из редакции на Пушкинской площади до Потаповского переулка в начале зимы 1946 года, Борис Леонидович возбужденно и радостно говорил, что наша встреча даст ему силы возродиться и вновь начать писать стихи о красоте и тайне жизни.
Из окна моей комнатки на Потаповском Боря однажды увидел в вечернем небе свет яркой звезды. Глаза его вспыхнули, и он сказал:
— Да, да… это будет звезда Рождества, знаменующая начало моей новой жизни. Таким должно стать главное стихотворение романа.
