По этому поводу запомнился один эпизод. В начале 80-х годов ко мне пришла давняя знакомая по издательству и рассказала о своей встрече с Лидией Чуковской. Этой знакомой очень нравилась моя книга «В плену времени», и она об этом сказала Лидии. Чуковская отвечает: «Да, там много любопытного». Затем невзначай бросила: «Но неизвестно, кто написал эту книгу».
Затем разговор у них зашел о «Докторе Живаго», о том, что многие подробности истории романа стали впервые известны из моей книги. Лидия напомнила, что Ахматова не любила этот роман, хотя самой Чуковской «Доктор Живаго» очень нравился.
— Ахматова считала, что при наличии действительно пастернаковских ярких глав в романе много серых и маловыразительных страниц, которые, по твердому убеждению Ахматовой, писала Ольга. И я думаю, — подытожила Лидия Чуковская, — Ахматова не ошибалась[177].
Моя знакомая рассмеялась и съязвила:
— Ну да, поэтому Пастернак за Ольгу написал книгу «В плену времени».
За два дня до намеченного отъезда в Тарусу Борис Леонидович был на консультации у врача. Я узнала об этом много лет спустя. Боря ничего мне тогда об этом не рассказал. Он просто пришел ко мне и заявил, что не может ехать в Тарусу. Я возмутилась и назвала его эгоистом и позером. «Ты скоро все поймешь», — сказал Боря и вышел за порог избы. Я немедленно собралась и уехала в Москву.
Борис Леонидович не верил в наш разрыв. Он приходил в наш дом у шалмана, но я не появлялась там от обиды и горечи. Если Пастернак звонил на Потаповский, то я упорно отказывалась разговаривать с ним. Ариадна узнала о разладе и позвонила мне:
— Но ведь Боря без тебя там задохнется!
Я закричала ей в отчаянии:
— Он делает это сам, несмотря на мои и твои предостережения! Может, теперь он поймет, что так больше продолжаться не может и надо разорвать порочный круг Большой дачи.
20 января 1959 года Пастернак пишет стихотворение «Нобелевская премия», где две последние строфы — это его смятение из-за расставания со мной, его правой рукой. В конце января Борис Леонидович передает это стихотворение корреспонденту «Дейли мейл» Энтони Брауну, но при этом заменяет две «мои строфы» на трафаретные строки. Стихотворение широко публикуют за рубежом, трактуя эти трафаретные строки — «Верю я, придет пора, / Силу подлости и злобы / Одолеет дух добра» — как призыв к свержению советского строя.
Поднялся переполох. Ариадна примчалась из Тарусы и заявила:
— Все, Ольга, игры закончились. Боря и так наказан, а теперь может и пачку нембутала проглотить. Спасай его скорее, пока не поздно.
Конечно, я бросилась в Переделкино и, целуя Борю при встрече, повторяла:
— Неужели ты думал, что я тебя когда-нибудь смогу бросить? Путаник ты мой.
Вновь потекли наши удивительные дни. Но резонанс в мире от «антисоветского» стихотворения «Нобелевская премия» не стихал.
В конце февраля 1959-го власти выслали Пастернака в Грузию на время приезда в СССР премьер-министра Англии, включившего в программу встречу с нобелевским лауреатом Борисом Пастернаком. Меня выслали в Ленинград — прошла молва о том, что журналисты хотят встретиться с «живой Ларой», о которой уже широко знали на Западе[178].
Боря присылал мне из Тбилиси каждый день удивительные письма, которые получала в Москве Ирина. В одном из таких его писем, которое органы перехватили, Боря сожалел, что струсил и дал увезти себя из Москвы, так как надеялся через англичан передать сестрам в Англию книги и подробное письмо о нобелевских днях.
После возвращения Бори из Тбилиси в марте 1959 года его в затрапезном виде усадили в машину и доставили к Генпрокурору СССР Руденко. Во время унизительного допроса Пастернака заставили подписать обязательство не встречаться с иностранцами. Меня также заставили подписать такое обязательство[179]. В противном случае нам угрожали арестом. Об этих грязных действиях властей Боря сообщил Жаклин во Францию письмом, которое мы переправили через Хайнца Шеве.
Позже, удивляясь злобе генпрокурора на стихотворение, Боря сокрушался, что ему попало за трафаретные строчки, которые он вписал, чтобы отделаться от английского корреспондента.
— Нет, они ничего не понимают в стихах. Лучше бы остались настоящие строчки о тебе, тогда мне попало бы только от Зины. Но я опять смалодушничал, — сознался Боря.
Я ему с улыбкой заметила:
— Всегда тебе говорила: пиши только правду!
И мы оба рассмеялись[180].
Привожу истинный текст стихотворения Пастернака «Нобелевская премия», опубликованный Ольгой Ивинской в ее книге:
НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ
Я пропал, как зверь в загоне.Где-то воля, люди, свет,А за мною шум погони,Мне наружу ходу нет.
Темный лес и берег пруда,Если сваленной бревно.Путь отрезан отовсюду.Будь что будет — все равно.
Что ж посмел я намаракать,Пакостник я и злодей?Я весь мир заставил плакатьНад красой земли моей.
Все тесней кольцо облавы,И другому я виной:Нет руки со мною правой —Друга сердца нет со мной!
Я б хотел, с петлей у горла,В час, когда так смерть близка,Чтобы слезы мне утерлаПравая моя рука.
Январь 1959 «ЕДИНСТВЕННЫЕ ДНИ»
Об этом стихотворении Ольга Ивинская рассказывала с особым чувством:
Когда в феврале 1959 года на время приезда английской делегации Пастернак был выслан в Тбилиси, а я в Ленинград, он ежедневно писал мне из ссылки письма. Как проболтался в подпитии один из сексотов, поселившийся у хозяйки Маруси в доме у шалмана в качестве дяди хозяйки, меня давно уже числили в досье органов махровой антисоветчицей, а в нашей комнате было спрятано подслушивающее устройство.
В Ленинграде я жила у родственников, и там за мной, как мне сообщила знакомая, тоже следили. Видимо, боялись, что я вернусь в Москву до отъезда английской делегации. Боря уехал в Тбилиси с Зинаидой 20 февраля и пробыл там до 6 марта[181].
Уже 21 февраля Боря пишет мне[182]: «Олюша, родная, пишу тебе на почте. <…> Все так чисты и правы кругом, и первая — ты. <…> Олюша, жизнь будет продолжаться, как она была раньше. По-другому я не смогу и не сумею. Никто не относится плохо к тебе. Только что дочь Н. А. (дочь Нины Табидзе, Нита. — О. И.) обвиняла меня в том, что, беря на себя такой риск, я потом ухожу от ответственности, сваливая все на твои плечи. Что это ниже меня и неблагородно. Крепко обнимаю тебя. Как удивительна жизнь. Как надо любить и думать. Твой Б.»
24 феваля Пастернак пишет: «Я ужасно, как всегда, люблю тебя. <…> Мне мерещится что-то очень хорошее впереди, неопределимое и незаслуженное, часть которого я сейчас предвосхищаю, мысленно крепко обнимая и целуя тебя».
Из письма Бори от 26 февраля: «Олюша, любушка, золотая моя и мой ангел, я пишу тебе такие бессмысленные послания, прости меня. Что я тут делаю? Главным образом — скрываюсь. <…> Не могу дождаться, чтобы это окончилось поскорее и мы вернулись. Как было бы хорошо, если бы ты была в Москве, и Ирочке не приходилось отсылать писем».
В своем последнем письме из ссылки от 4 марта Боря писал мне: «Олюша, золото мое, вчера я написал тебе последнее письмо вечером на почте. <…> Но вот утром я вновь пишу тебе, радость и любовь моя <…> какое невероятное счастье, что ты есть на свете, что в мире есть едва представимая возможность разыскать и увидеть тебя. И ты меня терпишь, позволяешь изливать и вываливать тебе все, что от встречи к встрече накопилось и собралось у меня в мыслях и в душе. Я получил в дар от тебя это драгоценное право самозабвенно погружаться в бездну восхищения тобой и твоей одаренностью и снова, и дважды, и трижды твоей добротой <…> Обнимаю тебя, белая прелесть и нежность моя, ты благодарностью моею к тебе доводишь меня до безумия».
Я тоже уже извелась от разлуки с Борей. Когда он прилетел в начале марта из Тбилиси и позвонил, я помчалась в наш дом у шалмана. Боря пришел радостный и растерянный. После долгих жарких объятий стал читать стихотворение «Единственные дни». Оно меня поразило юношеской прелестью и дыханием весны. Прочитав последние строки «И дольше века длится день, / И не кончается объятье», Боря говорит:
— Это мой призыв к тебе. Давай всегда с тобою так жить!
Я грустно ему ответила:
— Конечно, давай только так жить… Но ведь тебе не разрешают.
Боря подарил мне автограф стихотворения «Единственные дни» со словами: «Для нашей жизни навсегда!»
Вадим Козовой называл стихотворение «Единственные дни» последним лирическим шедевром Бориса Пастернака, который не успел украсить тетрадь Юрия Живаго.
