Вечером 8 мая до нас дошел слух, что видели в городе группу наших разведчиков, которые сказали, что завтра наши войдут в Севастополь. Радостный рассказчик удивленно добавлял, что в группе разведчиков была женщина.
Этим же вечером я по нужде выполз из наших развалин в соседние. Там, в глубокой выемке, подобной нашему подвалу, сидели два молодых парня в гражданской одежде. Перед ними на камне стояли открытая консервная банка и бутылка водки. Встреча была неожиданна для обеих сторон. Мы не обмолвились ни словом. Не шелохнувшись, острым взглядом неизвестные наблюдали мое поспешное исчезновение. Явно они от кого-то скрывались. Наверняка, они знали о близком присутствии людей и не тронули меня. Я тут же рассказал о встрече отцу. Ни слова не говоря, он пробрался к этим людям и, как потом рассказал, попросил их уйти, ссылаясь на то, что здесь скрывается семья и их присутствие для нас опасно. Незнакомцы, действительно, вскоре исчезли. После них остались лежать на земле два новеньких автомата ППШ. Мое желание ими завладеть пресек отец. Он отнес их подальше и сбросил в старый сухой колодец.
22. Наши пришли
Ночь с 8-го на 9-е мая 1944 года напоминала ночь перед входом немцев в город в июне 42-го. И бомбежка, и минометно-артиллерийский обстрел были так же интенсивны и длились почти до рассвета. Потом наступила полная тишина. Как только канонада закончилась, отец отправился в Артиллерийскую бухту навстречу переправлявшимся с Северной стороны войскам. По дороге его остановила передовая группа солдат во главе с армейским капитаном. Задание у группы было прочесать определенные подозрительные участки развалин как раз в нашем районе. Капитан осведомился, знает ли отец Севастополь и может ли проводить группу в указанные места. Он дал отцу гранату и сказал, что если отец подведет и они наткнутся на засаду, то застрелит его на месте. К восходу солнца группа обшарила весь район, и солдаты расположились на привал на перекрестке ул. Подгорной и Греческой. Капитана отец пригласил к нам «домой». Маме где-то удалось раздобыть маленькую водки и десяток яиц. Гостю был устроен роскошный завтрак. Такого мне не доводилось видеть многие месяцы. Капитан в вылинявшей до бела гимнастерке, с колодкой орденов на груди был белобрыс и сероглаз. Вел он себя развязно, как хозяин, не чувствовалось и тени сомнения в том, что именно так должны его потчевать. Для него мы были люди второго сорта, раз были под немцем. Появился мой малолетний брат Виктор, рожденный в августе 1942 года, вскоре после прихода немцев. У брата были льняные кудрявые волосы и голубые глаза. С нехорошей усмешкой капитан, указывая на брата, сказал: «От немца?». Полное несовпадение временных сроков его не «колыхало». Неужели хотел обидеть? Все присутствующие промолчали. Мне было обидно и обидно еще долгие годы, потому что чувство нашей вины за то, что мы были в оккупации, культивировалось еще несколько лет. Это чувствовалось в школе, у отца на работе и в быту. В 1947 году школьное комсомольское собрание приняло меня в ряды ВЛКСМ, а в горкоме комсомола сероглазый белобрысый член бюро в патриотическом запале заявил: «Как мы можем принять его в комсомол, ведь он был в оккупации? Может быть, его отец служил в полиции?». Оставалось сказать, что я воевал на стороне немцев. В комсомол меня приняли после вмешательства секретаря парторганизации школы. Родной брат отца Владимир Михайлович, директор завода пограничных катеров, в Питере, прежде чем посетит нас, по каналам НКВД наводил соответствующие справки. Абсурд! Мы были виноваты в ошибках и просчетах вождей и военоначальников. Неужели же ещё в том, что выжили?
Я думаю о моем дорогом отце Константине Михайловиче Задорожникове, 1906 года рождения, белобилетнике, не годном к военной службе по состоянию здоровья. Каково ему было в жизни? Несмотря ни на что, он оставался патриотом своей Родины, и я видел подтверждение этому не раз. Он ненавидел немцев. Несмотря на приказ «снимать головной убор перед немецкими офицерами», никогда этого не делал. Однажды мы шли с ним по узкому тротуару, нам навстречу двигалась довольно плотная группа немецких солдат. Отец взял меня за запястье крепко, не как обычно, и сказал сквозь зубы: «Идем прямо, не сворачиваем». Продолжая свои громкие разговоры и гогот, солдаты прошли мимо.
В соседней половине дома, в который мы вынуждены были перебраться из запретной зоны, поселился немецкий офицер. Хозяев, старика и старуху Потемкиных сместили на кухню. Оказалось, что офицер – русский, и как сам о себе заявил, потомственный князь (я забыл фамилию). Одет он был в немецкую полевую форму, выглядел подчеркнуто элегантно и подтянуто. На его фуражке обратили на себя мое внимание череп и две кости в овале.
У него были красивые холеные белые руки с маникюром (так сказала мама). При знакомстве с отцом он представился и протянул руку для пожатия. Отец рубил в это время дрова. Он сказал: «Грязные руки». Потом дал для пожатия своё запястье, кисть при этом была сжата в кулак.
Я думаю, его заставили рано утром 9 мая идти навстречу наступавшим войскам и чувство долга, и возможность, пусть на всякий случай, реабилитировать себя и защитить семью от несправедливых подозрений. Помню, как усталый, но счастливый он возвращался домой во второй половине дня 9-го. Я увидел его в перспективе, в начале улицы, и побежал к нему. Он подхватил меня под мышки, поднял высоко над своей головой к небу, потряс и воскликнул: «Ну, Жорка, теперь все будет хорошо! Теперь некого бояться! Будешь жить!».
Отец рассказывал, что солдаты переправлялись с Северной стороны на подручных средствах: плотах, бочках, надутых автомобильных камерах. По личной инициативе он поднял из затопления свой баркас и несколько суток подряд практически без сна перевозил военных с Северной стороны к Графской пристани. Несколько раз мы с мамой приносили ему еду. Не прекращая работы, он на ходу быстро все поедал, а для возвращения посуды и кастрюль брал меня с собой в очередную ходку. На обратном пути мне разрешалось некоторое время вести баркас. Вскоре отца вызвали в Особый отдел, где документированные сведения об его пребывании в оккупированном городе уже имелись. Следователь кратко допросил его. Потом отец описывал такой эпизод. На столе следователя лежал пистолет ТТ. Задав очередной вопрос, следователь поднялся и отошел к окну покурить, повернувшись к отцу спиной. Зачем? Испытание реакции допрашиваемого или обыденный, ничего не значащий и не преднамеренный поступок? Так или иначе, отца отпустили. Ему было предписано принять участие в восстановление автобазы ЧФ, где он работал до войны. Там он и проработал до пенсии в качестве начальника авторемонтных мастерских. Мастерские были его детищем. Здесь в полную меру выразились его организаторские способности и талант изобретателя и рационализатора. Дисциплина в коллективе была железной. Почтительно сотрудники называли его «Хозяин».
Я немного отошел от основной темы рассказа о первом дне в освобожденном городе. Продолжаю. Было, наверное, около 8 часов утра, когда я вышел из подвала на улицу Подгорную. Синее небо слилось с кромкой синего моря так, что казалось, Константиновский равелин повис в однородной голубизне пространства. Тишина. Над сгоревшим куполом здания Панорамы – красный флаг.
Группа солдат на привале в конце улицы, на ступеньках лестницы, ведущей в Карантин. Впервые слышу, как они между собой называют друг друга – «славяне».
Командир строит группу в две шеренги. Перекличка, и солдаты уходят в глубину городских развалин.
Возвращаюсь к своему наблюдательному пункту у разрушенной стены, откуда виден весь город и бухта. Вдруг мое внимание привлекает буксир, идущий посередине бухты на полной скорости, как бы удирая, как бы спасаясь, во всяком случае, во мне возникает это мимолетное ощущение и еще предчувствие, что сейчас что-то произойдет. Через несколько секунд следует глухой толчок взрыва, возникает столб воды, и когда он опускается, то буксира уже нет. Уверен, что я был единственным зрителем. На протяжении всей жизни я иногда возвращался к этому эпизоду, по-моему, это были немцы, пытавшиеся вырваться из города. Тому же, как я мог за секунду предчувствовать взрыв, объяснения не нахожу.
Спустя несколько дней после освобождения города состоялся митинг, посвященный этому событию. На площади Ленина (ранее площадь Третьего интернационала) собрались уцелевшие севастопольцы. На мой взгляд, нас оказалось около пятисот человек. И как удивительно мне теперь, спустя 65 лет, было видеть заполненный до отказа зал бывшего дома политпросвета. Многим собравшимся не хватило кресел, и они стояли в проходах и снаружи, очень многие уходили. Где вы были, ребята, в 1944 году?
В день митинга памятник Ленину отсутствовал. Взрывной волной фигуру вождя с вытянутой рукой и пальцем, указывающим на Запад, снесло с пьедестала. Это случилось еще в осаду. Он упал, пробив пальцем корку асфальта, теперь рука указывала нам направление к центру планеты. Мой двоюродный дядя Александр Ольхин по кличке Бемс, хороший парень, но слегка дементный, цинично шутил о том, что раньше вождь нам указывал дорогу к светлому будущему, а теперь – «всем лечь в землю».
